С толстой пачкой купюр он быстро сообразил, что родственники и цирк ему ни к чему. Держа нос по ветру, он поднял воротник и покинул их навсегда, ни разу не оглянувшись. Когда ему исполнилось двадцать пять, Рекс владел семью винно-водочными магазинами и собирался купить права распространения спиртного по всей Атланте. В тридцать он владел такими же правами на территории всей Джорджии и вел переговоры с транспортной компанией на аренду пятидесяти грузовиков.
В тридцать три года Рекс транспортировал спиртное по территории одиннадцати штатов, от Виргинии до Флориды: к западу от Алабамы, к северу от Луизианы и Теннесси и на всей территории между ними. И ему было совершенно безразлично, чтó люди пьют. Если они предпочитают пить, то он предоставит им эту возможность. Чем больше – тем лучше, а ему веселей, он по этой части никогда не был консерватором, и мало было на американском Юге незнакомых ему дорог.
К тридцати пяти годам он владел уже десятью миллионами и достиг, как выразились «Американский журнал» и «Конститьюшн», «головокружительных высот». Журналисты оказались правы, потому что к тому времени, когда Рексу стукнуло сорок, он обладал состоянием более чем в пятьдесят миллионов долларов. Отмечая день рождения, он решил осуществить грандиозный архитектурный план – построить в Атланте шестидесятиэтажный небоскреб. Четыре года спустя он перевез на шестидесятый этаж свой офис.
Вскоре, выложив наличными требуемую сумму, он приобрел тысячу пятьсот акров клоптонской земли и, прорыв туннель в гранитном массиве, создающем помеху для строительства дороги, продал камень, а прибыль использовал, чтобы обновить расположенную на старой плантации усадьбу Уэверли Холл. Газетному корреспонденту он заявил, что это будет его летний дом, убежище от городского шума и суеты, место отдохновения, где можно задрать ноги кверху, поглаживая собачью голову, и вообще наслаждаться жизнью.
Но на самом деле это было далеко от правды.
Уэверли Холл стал грандиозным монументом, воздвигнутым Рексом в честь самого себя, но с какой целью он был воздвигнут, было известно только самому Рексу. А начал он «обновление» с того, что занял у каменщиков, работавших в здешнем карьере, некоторое количество динамита, завернул в пучок несколько палок, сунул их в очаг, подложил фитиль, зажег его и выбежал, посмеиваясь, через входную дверь. Когда на месте взрыва осталась лишь груда обломков, он бульдозером вывез эти останки прежнего сооружения и построил на освободившемся месте то, что хотел.
Для фундамента, подвала и первого этажа Рекс использовал свой собственный гранит, а потом привез из Атланты кирпичи для второго и третьего. Известковый раствор мог бы многое рассказать о строительном процессе. Рекс строил новый дом с большим размахом: черепица, ткань для обивки, мебель – все было доставлено аккуратно и неторопливо на кораблях из Италии, Франции и с Востока. И чем дальше края – тем лучше. Столяров и художников‑декораторов он выписал из отдаленных мест – Калифорнии и Нью-Йорка, – но, по правде говоря, мало кто из местных согласился бы на него работать. Дом парил над окрестностями. Потолки на первом этаже были пяти метров высотой, на втором – до четырех, а на третьем и на чердаке – три метра. Что касается полов, то на первом они представляли собой странное смешение итальянского мрамора с испанским, а на втором и третьем это был паркет из гондурасского красного дерева, причем украшенного ручной резьбой. В этом обширном здании разместилось восемь каминов, и четыре из них были такими большими, что можно было как следует выспаться внутри за каминной решеткой. Я это узнал на собственном опыте. А Рексу никогда не приходило в голову даже заглянуть в них.
Он набил подвал бутылками вина, покрытыми пылью, а свой личный погребок десятком разных, но уникальных в своем роде крепких напитков, хотя всему предпочитал сорт виски «Бурбон». В оружейном кабинете он разместил десятки схожих по внешнему виду типов оружия с золотыми инкрустациями, присланного оттуда же, откуда прибыли черепица и кафель, – из Германии, Испании и Италии.
На пологом склоне холма позади дома он вырубил все деревья и устроил там пастбище, окруженное забором из кедра с художественной резьбой, построил конюшню на десять стойл, образцовый коровник и заполнил их самыми породистыми лошадьми и коровами. А рядом поместил маленький кирпичный домик для прислуги, соединив его с большим домом крытым переходом, чтобы не промокнуть под дождем, если ему вдруг придет в голову фантазия разбудить слугу, обитающего в домике.
Если Рексу хотелось уединиться в алабамских лесах, а также удалить и нас от шумной толпы, то он хорошо справился с этой задачей. Вообще-то у нас и так было мало соседей, но ему хотелось, чтобы никто из них не заходил без приглашения со свежеиспеченным пирогом для десятиминутной приятельской беседы, поэтому он и соорудил в Уэверли Холл парадный подъезд. Массивная кирпичная кладка, железные прутья длинного коридора – его хватило бы, чтобы устроить стоянку для нескольких автомобилей, – давили своей семиметровой высотой на входящих. Из-за огромной тяжести и податливой почвы ворота склонились вперед, словно Пизанская башня, но вместо того, чтобы решить данную проблему как полагается и раз и навсегда, Рекс укрепил ворота металлическими тросами – так натягивают цирковые тенты. По этой причине в них каждый раз щелкало электричество, когда надвигалась гроза, и это всегда напоминало о том, как Рекс грозит кулаком, а его кулак был всегда наготове, и мне очень не хотелось иметь с ним дело.
Подъездная дорожка за воротами на протяжении полумили тянулась к дому, напоминая змею, плывущую по воде: «змея» обвивала снизу стволы развесистых дубов, плакучих ив, старых камелий и скользила дальше, по озимой ржи, прежде чем замереть у площадки перед входом, окруженной восемью кипарисами, стойкими и неподвижными, точно солдаты возле Букингемского дворца.
Если Уэверли Холл в прошлом представлял собой типичную южную усадьбу, то теперь это был псевдо-французский замок и наводил на мысль о неравном браке между кирпичным складом и Билтморским замком. Он был так же чужд американскому городку Клоптон, как Японии – рестораны «Макдоналдс».
По мере того, как я взрослел и во мне все громче заявлял о себе фотограф, я, фигурально выражаясь, все чаще старался отойти в сторону – пусть картинка сама заполнит объектив, – и неважно, какие использованы для этого линзы: я все равно видел окружающий мир только в мрачных тонах. Мне трудно было усмотреть в нем что-нибудь светлое.
Мисс Элла, когда она только что поступила на службу к Рексу, решила посадить у ворот цветы, например львиный зев или желтые лилии. Она думала, что Рексу это будет приятно. Ему, однако, эта затея не понравилась. Железным концом зонтика он сбил головки цветов, растоптал их подошвами дорогих башмаков, а потом залил бензином.
– Но, мистер Рекс, – спросила мисс Элла, – неужели вам не хочется, чтобы цветы приветствовали входящих?
Он взглянул на мисс Эллу так, будто она рехнулась:
– Женщина! Это я даю знать всем сюда входящим, приятен мне их приход или нет.
Мне было шесть лет, когда однажды Рекс приехал на своем черном «Мерседесе» утром – а это было для него необычно. В одной руке он держал чемодан, а на другой – темноволосого мальчика. Он оставался в доме ровно столько времени, чтобы успеть выпить двойную порцию виски и объявить мисс Элле:
– Это Мэтью… Мэйсон. – Рекс сморщился и отхлебнул из стакана, словно заявление причиняло боль, потом еще пару раз глотнул и добавил: – Очевидно, это мой сын, – и отправился на конюшню, не сказав мне ни слова.
Свидетельство о рождении удостоверяло, что Мэтью родился в больнице Атланты через полгода после меня. Имени его матери в свидетельстве не значилось, а в соответствующей графе стояло: «Особа женского пола. Возраст 29 лет». Мэтт был смуглокожий, и поэтому напрашивался вывод, что его мать – иностранка, родом из Испании, Италии или Мексики, но только самому Рексу было известно, кто из «обслуги» – домашней, офисной, дворовой или постельной – на самом деле является матерью этого ребенка.
Прежде чем уехать, Рекс наведался на конюшню, проверил, в порядке ли собаки, а потом укатил на машине. Я наблюдал в окно, как он уезжает, и, когда машина скрылась из виду, открыл доску с детскими шахматами, достал оловянного солдатика и деревянное ружьецо. Когда мы с Мэтью копались в ящике с игрушками, мисс Элла вдруг окликнула меня:
– Так!
– Да, мэм?
– Сегодня для тебя знаменательный день. Ты научился тому, что с ближним надо делиться.
– Да, мэм.
Она взяла мой ремень с двумя кобурами, окинув его оценивающим взглядом – он висел на спинке кровати, – и села на пол:
– Мэтью, – спросила она, – ты какой рукой рисуешь?
Мэтт поглядел на руки, перевернул их ладонями вверх и протянул ей левую.
