Публий до мельчайших черточек запомнил тот день — как отца принесли домой; его лицо, совершенно бескровное, восковое; порванный, перепачканный в крови и земле плащ, которым раненый был укрыт. Вопли и рыдания женщин, запах горелого мяса, когда медик прижигал рану; лицо матери Метеллы, точно такое же белое, как у отца. Все домочадцы собрались в атрии у домашнего алтаря, жгли аравийские благовония и вслух, перебивая друг друга, обещали богам какие-то дары, и Публий положил на алтарь кусочек сладкого печенья. Потом поели на кухне, опять же всей фамилией,[52] после трапезы мать велела принести хворост и дрова, вязанки стали раскладывать повсюду — в атрии, на кухне, в таблине и спальне. Уже много позже Клодий сообразил, что мать собиралась поджечь дом вместе со всеми обитателями — если самниты ворвутся в Город, то ни детям, ни женщинам не будет пощады. Кажется, старшие — Аппий, Гай и сестрица Клодия — это поняли. Гай вдруг заревел в голос, а брат Аппий влепил ему пощечину, и Гай, держась за щеку, замычал от страха и боли. И тут прибежал Зосим и закричал срывающимся голосом, что подошли войска Суллы и теперь они не пропустят самнитов в Рим. На самом деле примчался лишь передовой отряд в семьсот человек на взмыленных лошадях. Но и этого оказалось достаточно, чтобы марианцы не пошли на приступ. Вскоре и основные силы Суллы явились к Коллинским воротам. Аппий, Гай и Зосим, несмотря на запрет, помчались смотреть на сражение, а младший восьмилетний Публий остался дома вместе с матерью и сестрами. Мальчишки вернулись домой уже в темноте, рассказывая наперебой подробности грандиозной битвы, что началась, когда солнце уже клонилось к закату. Как шли в атаку смертельно измотанные легионеры, Красс на правом фланге одолел, но левый, которым командовал Сулла, самниты опрокинули, кинулись к воротам, смяли по дороге зевак, что вышли из Города поглядеть на битву, но в Город не прорвались, так как ворота были закрыты и их охраняли ветераны по приказу Суллы. А дальше сделалось уже совсем темно, но сражение продолжалось, и Красс все же добил марианцев.
В своих мемуарах Сулла написал, что Аппий Клавдий погиб с большей частью своего отряда во время вылазки. Хотя сам же сделал этого «погибшего» Аппия консулом после того, как сложил с себя диктатуру. В этом ляпсусе — если, конечно, то был ляпсус — был весь Сулла, мешавший с почти божественной легкостью жизнь и смерть. Без колебаний он рассек плоть Республики и вживил в кровавую рану себя, свою беспрецедентную диктатуру, проскрипционные списки и свои законы. Сулла! И сейчас его имя восхищает и пугает по-прежнему! Тогда же мальчишкам непременно хотелось увидеть победителя! Они им восхищались и почитали за своего спасителя.
Наконец Сулла лично прибыл в Рим. Рано утром три брата тайком пробрались во Фламиниевый цирк и залезли в пустые корзины, в которых рабы носили на арену чистый песок. Старший братец Аппий почему-то вообразил — уж неведомо, почему, — что Сулла соберет сенаторов здесь, в цирке. На самом деле сенат заседал в храме Беллоны неподалеку, а сюда, в цирк, привели пленных самнитов — что-то около шести тысяч человек, и по приказу Суллы начали резать. У пленников были связаны руки, но рты им намеренно не заткнули, и, умирая, самниты кричали так страшно, что слышно было даже сенаторам в храме Беллоны, не говоря о сыновьях Клавдия, что прятались в корзинах. Плетенье корзин было таким плотным, что сквозь прутья ничего нельзя было разглядеть, но вопли умирающих корзины не заглушали. Публий заткнул уши, но это мало помогло. Тогда он сам завопил. Рядом орали Гай и Аппий. К корзинам подскочил центурион и, верно, пронзил бы ближайшую мечом, если бы Гай, орущий, с красным мокрым лицом и выпученными глазами, не вывалился из корзины. Следом выскочил Публий, а уж потом наступил черед старшего, Аппия. По их одежде и золотым амулетам сразу было видно, кто они. Центурион опустил меч и расхохотался. Аппий, перетрусив, отдал ветерану какую-то мелочь, что была у него при себе. Ветеран Суллы позволил братьям спуститься к самой арене и поглядеть на трупы, потому как резня уже закончилась, и солдаты добивали тех, кто шевелился. Мальчишки спустились. Публий очень хорошо запомнил этих мертвых, что лежали на песке; не похожие на людей, какие-то плоские, с изуродованными лицами, залитые кровью. Все эти люди на арене были сломаны, и никому не под силу было их исправить, починить, вернуть к жизни. Публий смотрел на мертвецов и не испытывал ни ужаса, ни отвращения, но эта окровавленная неподвижность, эта сломанность прежде живых тел навсегда врезались в память. В тот миг он ощутил во рту вкус крови. Нет, Публий не кусал губы, но вкус крови появился сам собой.
Когда они возвратились домой и получили от матери нагоняй за отлучку, Публий отыскал Зосима в пустой кладовке. Зосим сидел, обхватив тощие голенастые ноги руками, и плакал. Мальчишка-раб рыдал от обиды — он не попал в цирк и не увидел казнь самнитов. Хотя, нет, не так — Зосим надеялся увидеть римских сенаторов. И Суллу.
Публий чувствовал себя виноватым. Он схватил Зосима за руку и прошептал:
— Клянусь Юпитером, ты будешь свободным!
II
Отец медленно выздоравливал после тяжелого ранения. Днем рабы переносили его из темной спальни в комнату с окном, и отец лежал, согревая над жаровней руки, и выслушивал рассказы рабов о том, что творится в Городе, о проскрипционных списках и новых законах Суллы.
Утром на форуме теперь вывешивали проскрипционные списки. Сотни имен отверженных, кого теперь можно убивать, как бешеных собак. Каждый искал свое имя, радовался, если не находил, и, переведя дыхание, начинал оглядываться по сторонам — нет ли рядом объявленных вне закона. И вдруг замечал: стоит! Спрятав лицо, натянув полу тоги на голову, якобы укрываясь от ветра и пыли. И бочком так бочком принимался протискиваться сквозь толпу, не выдерживал и кидался бежать. А следом уже неслись охотники, чтобы настигнуть в ближайшей улице и перерезать беглецу горло.
Клодий видел, как сосед прятался под грудой черепицы, привезенной для стройки. Но его нашли, и, пока черепицу разбирали, слышался истошный визг, будто резали свинью. А потом центурион взмахнул мечом, и визг прекратился.
Гости, приходя к отцу, рассказывали ужасные вещи: на форуме выставляли отрубленные головы, а неподалеку грудами сваливали конфискованное добро — ложа убитых, их пурпурные ткани и скульптуры. Бюсты проскрибированных разбивали, восковые маски давили кальцеями или бросали в костер. Воск плавился, лица превращались в грязно-желтые лужицы. Людей не просто убивали — навсегда стирали из памяти целые роды.
Публий с братьями бегали смотреть на отрубленные головы, хотя отец запретил это делать. А Зосим, напротив, если его посылали в лавки, всегда обходил стороной ростры, к которым прибивали головы.
Помнится, Публий однажды утром стал просить отца отдать ему Зосима.
— Зачем? — спросил отец.
Тусклый свет падал сквозь дверной проем, светильник не горел, но даже в полумраке было видно, как отец похудел, — лихорадка истрепала его и превратила в обтянутый кожей скелет.
— Пусть Зосим будет моим! Только моим! — потребовал Публий.
— Вообще-то я хотел, чтобы Зосим принадлежал Гаю. — Отец задумался. Публию показалось даже, что он улыбнулся. — Но если уговоришь брата, Зосим твой.
И все? Такая малость? Уговорить! Публий свинцовым снарядом из пращи вылетел из спальни. Не успело вытечь и четверть клепсидры, как дом огласился криками и визгом. Когда челядь сбежалась на шум, выяснилось, что Гай и Публий тузят друг друга в перистиле. И хотя Гай был старше и крупнее, Публий одолевал. Но все же Гай сумел стряхнуть брата — разница в двадцать фунтов кое-что да значила. Но Публий, вместо того, чтобы подняться, змеей скользнул по мраморному полу и впился Гаю зубами в икру. Укушенный так завизжал, что почудилось — сейчас рухнут перекрытия в доме. И тут Гай увидел, что отец стоит на пороге и смотрит на сыновей. Крик тотчас оборвался, лишь слезы катились по щекам мальчишки. Отец походил на призрак, бежавший с берегов Стикса, — лицом белее своей белой туники; с запавшими щеками, небритый.
— Ты — бешеный упрямец, Публий, — проговорил отец тихо. — Зосим — твой. И отпусти Гая, а не то я велю послать за конюхом, чтобы тебе разжали челюсти клещами.
Публий наконец разжал зубы. Рот его был полон крови.
«Бешеный!» — дразнил его с тех пор брат Гай.
Кличка так за Публием и осталась.
Акт II
ПРЕТЕНДЕНТЫ
Картина I. Таинства Доброй богини
Катилина погиб, сражаясь с войсками сената. С ним была лишь кучка сторонников, он вступил в бой без надежды на успех. Луций Сергий Катилина стоял в центре, впереди, рядом с орлом,[53] по преданию, тем самым, что находился в войске Гая Мария во время войны с кимврами. Катилина был неукротим, как всегда. Прекрасный боец, в рукопашной ему нет, вернее, не было равных. Его, смертельно раненного, нашли далеко от всех, среди вражеских тел.
