Командующий сил Ислама в Центральной Европе, генерал Азиз Коктюрк (немец, принявший мусульманство и турецкое имя), внушал и уверял, что борьба ведется только с мировым гнетом американских и израильских сионистов, а все европейцы должны радоваться грядущей победе исламского революционного джихада. Левые и правые группировки в России и Германии радостно внимали ему, строились «свиньей» и тоже шли на приступ Сиона.
Однако графики террактов и диверсий ползли вверх. В России и Германии народная масса сплошь желала свирепства. Или власть надевает ежовые рукавицы или народ достает топоры. И паскудам по шее.
Но этому мешали разные умники, которые считали, что лекарство может быть страшнее болезни. Противники сильных лекарств нередко носили длинные носы и хилые подбородки и потому гуща народная все более злобилась на Сион. Заборные газетки и ньюс-серверы, часто существующие на деньги исламистов, внушали простые мысли: немцы и русские страдают от революционного джихада лишь потому, что прикрывают своими грудями плутократов-сионистов. Те же самые плутократы вредят госбезопасности и слабят Отчизну, чтобы сподручнее было из нее выкачивать кровь и другие полезные вещества.
Василий проходил сквозь арки и кольца детекторов на «Рижской» и через минуту оказывался на трамвайной остановке. Там опять-таки стоял спокойный милиционер с нервным доберманом и проводил по садящимся в вагон серповидным сканером. Граждане, приехавшие на метро и имевшие отмеченный жетон, подвергались менее жесткой проверке. Их просто обнюхивал пес — кое-кому он почему-то грыз ботинки. У некоторых бородатых личностей милиционер требовал паспорт, который совал в свой сканирующий микрокомпьютер для сличения с базами криминальных данных. Попавшие в салон пассажиры обреченно ждали, когда закончится досмотр. Водитель же оттягивался на какой-то компьютерной игре. Наконец старый вагон с доваренными бронещитами тяжело двигался в путь — если произойдет взрыв, то дополнительная защита не позволит трамваю разлететься по всей улице, хотя, конечно, при таком раскладе пассажиры внутри него превратятся в корочку на металле. Но Василий больше думал о том, почему кассовый аппарат, скромно мигнув красным глазком, не выдал ему положенную сдачу. Или о том, какие окажутся размеры у той потаскухи, с которой он отправится на Майорку, когда с работой будет покончено.
После всех этих дорожных мероприятий тот досмотр, который учиняли ему в фирме, не казался столь уж настырным. Те же детекторы, шарящие по телу, плюс прочитывались диски, которые он иногда притаскивал с собой — обратной дороги им уже не будет.
Василий быстро смирился с тем, что фирма занимается какими-то левыми делами. Моральный ущерб будет компенсирован материальным наваром, запрет работать на дому спасет от обвинений в воровстве фирменных софтов, а милиции на гражданина Рютина наезжать бесполезно. Он хоть и умный, но самый простой исполнитель, что-то вроде робота.
Поэтому по двенадцать часов в день Василий безропотно торчал у панорамного многооконного экрана как птица на жердочке. (Некоторые «зеленые» программеры работают в бимонах, в виртуальном режиме, но это не для серьезного дела.) Бимошки с сенсорными перчатками он одевал минут не более чем на пятнадцать, чтобы помахать мечом на Куликовском поле. Но это лишь разок в день во время обеденного перерыва после употребления всяких кебабов, бишбармаков и прочих восточных харчей, от которых потом страдал живот. Впрочем, если запить пивом, то ничего. Но и пиво затем было выведено из меню.
Так называемое «Яйцо» состояло из трех подсистем, сильно отличающихся по своим задачам. Василий прозвал эту тройку — «желток», «белок» и «скорлупка». И в каждом из тридцати тысяч конечных объектов, на которые делилось большое «Яйцо», присутствовали все три подсистемы.
Объектики прыгали из «окна» в «окно», дробились, стирали друг друга и изничтожались «белым шумом»[6], кроме того никак не желали составлять гармоническое единство.
Каждое утро Василий бодро хватался за дело, будучи уверенным в близкой победе, но уже после обеда сникал.
В прежние времена он, если у него что-то не получалось, бросал чертову работу и отправлялся прошвырнуться, мог часа три проторчать у видика со стаканом джина, или провертеться в глюколовке, отражая нашествие какихнибудь юпитериан. А там, глядишь, решение бы созрело само по себе и программист Рютин победно бы ударил по клавишам. Но сейчас он был прикован к этой гнусной комнате с портретом какого-то Джинна Хотабыча на стене, к этому мягкому стулу, принимающему форму тела, к этому огромному экрану.
После пяти вечера произошел бы, конечно, разогрев, однако именно в это время работа в фирме железно прекращалась. И ни дисков, ни даже записей на бумаге вынести с собой нельзя. На выходе помимо мощных детекторов еще и ражий охранник буравит глазками и шарит по карманам. Та же процедура, кстати, проводилась и если Василий куда-то выбегал в течение рабочего дня. Впрочем, все эти хождения начальство ему вскоре прикрыло, ссылаясь на пункт контракта о трудовой дисциплине.
Кстати, по выходе из здания Василий почти всегда начинал мучиться головной болью и ему затем редко хотелось раскидывать болящими мозгами по поводу программистских трудностей. Он предпочитал если уж не повеселиться, так хотя бы повалять дурака.
С весельем и забавами тоже ведь обстояло не блестяще, потому что самочувствие неумолимо шло под гору, и психика катилась вниз еще быстрее чем соматика. Завязал Василий вскоре с пьянками-гулянками и посещениями глюколовок. А о том, чтобы на бабу вскарабкаться, гражданин Рютин и думать прекратил. Тому, кто семь раз имел трипак, понятна такая осторожность. Уже год как в Москве свирепствовала новая форма СПИДА, самая скоростная. От прежних форм, медленных и худо-бедно излечимых, она отличалась тем, что моментально уничтожала иммунитет, отчего инфицированный заболевал всеми болезнями сразу — смерть обычно наступала в результате сильного чиха, вызывающего инсульт и дефекацию.
Не торопясь, растирая ладонями болящие виски, Василий возвращался домой. Лучше это было сделать до одиннадцати часов. По улицам уже густо разъезжали бэтээры, через каждые два метра чернели патрули, мелькали светлячки зажженных сигарет, над городом барражировали вертолеты, шаря прожекторами по крышам домов и можно было лишь догадываться, у кого из бойцов не выдержат нервы. В самом деле, после двенадцати Василий не раз слышал выстрелы. То ли действительно у кого-то шалили нервишки, то ли выходили на ночную работу вражеские снайперы. Но к тому времени он всегда уже был на квартире у Асии Раисовны.
Сперва он отказывался от ее харчей, обходясь сосисками и пиццей, но гастрит не дремал, угрожая смертью, поэтому пришлось перейти на домашние супчики Асии Раисовны. После ужина добрая тетушка, пораспрашивав Василия о том, о сем, уходила в свою светелку, а он отправлялся дымить табаком в свою комнату. Поначалу пиво, курево и сутранквил давали ему возможность заснуть мертвецким сном, но потом сон становился все менее доступным. Накачавшись и накурившись, обалдев от сутранквила, он смотрел на вихляния армированных гелепластиком певичек по телеку. Он пытался думать о своей задаче, но ничего путного в одурманенной голове не связывалось, а разрабатываемые программы лежали под строгой охраной на Рижской. Где-то к трем утра он доходил до ручки и просто созерцал обстановку комнаты: ковры с причудливыми арабесками, медные кувшины, кальяны, вазы, чаши, кубки и даже масляные лампы. Здесь было много всяких восточных сосудов старинной работы, и они сильно притягивали внимание. Стояла и клетка с птичками-корольками, сильно осоловевшими и забуревшими от табачного дыма.
Может, поэтому сновидения у Василия были малоприятные. Когда он наконец засыпал или, вернее, проваливался в полное бездумье и бесчувствие, ему снилось, что он летает бесплотной тенью среди таких вот сосудов. А в каждом из них — сгущенная тьма, в которой все останавливается навсегда, и едва окажешься поблизости, она захапает тебя. Это во-первых.
А во-вторых, особенно после пива, снилось, что он заточен в каком-то из этих сосудов уже добрую тысячу лет и не может шевельнуть ни одним своим членом, хотя по страшному хочет попИсать. Вначале он еще пытается выкарабкаться, но затем… струя, пущенная им самим, заливает его с головой, и он просыпается на мокрой простыне. Позорище такое.
И в третьих, иногда он оказывался в клетке для корольков, причем разбухшим, отечным, рыхлым, прижатым к ее прутьям. К нему приближалось что-то похожее на тучу, а потом это оказывалось лицом Асии Раисовны. Василий-из-сна просил его выпустить, жаловался, что все члены его отекли и болят, но голос просящего напоминал хлюпанье спелой груши на зубах, а ласковое воркованье тетушки Асии — грохот танка «Климент Ворошилов».
