В Чернаводе настали скорбные дни. Анка тяжело заболела, и все боялись за ее рассудок и жизнь. Младен похудел, извелся, начал на глазах у всех седеть. Гайдуки ходили понурив головы. Посланные воеводой в Загору лазутчики возвратились ни с чем. Подтвердили только то, что уже знали все жители Старой Планины и предгорных долин, – дети воеводы попали в руки бейлер-бея.
Несмотря на горе и тяжелые переживания, Младен не забыл обо мне. Каждый день присылал лекаря, а иногда приходил и сам. Сядет на стул, обхватит голову руками и невидящими глазами смотрит перед собой. Я пробовал заговаривать с ним, утешать его. Но на слова сочувствия он только махал рукой или говорил: «Ты добрый человек, Якуб, хотя и турок, и слова твои идут от сердца, я ценю тебя за это и люблю, как старого товарища. Но от твоих слов мне не легче, и ты, друг, сам это хорошо знаешь». Выходя из комнаты, неизменно говорил тихо:
– Спасибо тебе, Якуб.
За что спасибо? За то, что утешал? Невелик труд! Мне хотелось искренне, по-дружески помочь Младену, но я не умел да и не знал, как это сделать.
Вскоре стало известно о новом подлом и мерзком ударе, который нанес мне Гамид.
Я уже начал поправляться, понемногу ходил и ждал той минуты, когда смогу возвратиться к своим. У меня не было сомнений, что Младен отпустит меня, как только попрошу его об этом. Но разве можно было предположить, что над моей головой собрались уже такие зловещие тучи, которых не разгонит никакой ветер.
Как-то ко мне вошел Младен в сопровождении двух гайдуков, которые вели связанного янычара. Гайдуки вышли, а янычар остался стоять посреди комнаты.
– У него печальные вести для тебя, Якуб, – сказал воевода. – Тебе нельзя возвращаться к своим.
– Почему? – вскрикнул я.
– Гамид сейчас в большой милости у бейлер-бея. Ему удалось убедить его в том, что изменник ты, что ты выдал мне письмо паши и все пароли. Ты объявлен вне закона… За тебя, живого или мертвого, объявлена награда.
– О Аллах! – простонал я, пораженный вестью в самое сердце. – Неужели это правда?
– Правда, ага, – подтвердил янычар. – У нас только и говорят об этом после разгрома отряда спахиев в долине Белых скал.
Младен хлопнул в ладоши. Вошли гайдуки и увели янычара.
– Теперь мне понятно, – сказа Младен, когда закрылась дверь, – почему Гамид стрелял в тебя и почему он выдал нам все о своем отряде… Мы захватили войсковую кассу – она пуста. Очевидно, Гамид еще перед походом или после того, как согласился идти вместе с тобой к бейлер-бею, прикарманил деньги, а чтобы замести следы, решил свалить все на нас. Он рассчитал правильно: гайдуки, получив от него важные сообщения, убивать его не станут, зато во время нападения разграбят кассу, и Гамид спрячет концы в воду. Тебя он пытался убить, чтобы отвести от себя подозрения, обвинив тебя в измене… Хитро?.. Похищение Ненко и Златки, тоже хорошо им обдуманное, еще больше ему помогло. Теперь его чествуют как героя. Еще бы: захватил детей воеводы, убил двух гайдуков и сам вырвался из плена! Ему верят, – ведь нет никаких оснований не верить, и награждают, повышают в чине и даже дают деньги для приобретения одежды, оружия и коня… А тебя все считают изменником.
– Клянусь небом, я отомщу ему! – воскликнул я, представляя те нечеловеческие муки, которым предам своего заклятого врага, как только доберусь до него. – Младен, умоляю, дай мне оружие! Дай коня! Я должен найти и покарать негодяя!
Но Младен охладил мой пыл.
– Тебя сразу же схватят янычары. Не надо спешить. Прежде все обдумай… Я тоже горю желанием жестоко отомстить Гамиду за детей. Я уже дал приказание верным людям, чтобы они выследили его и убили как собаку! Если и ты возьмешься за это дело, то я уверен, что Гамиду не долго остается жить… Но ты не можешь открыто появиться в ставке бейлер-бея, где, наверное, находится Гамид. Тебе нужно изменить внешность. Так изменить, чтобы ближайший друг не узнал.
Младен говорил разумно. Я внимательно слушал. И тут мне пришло в голову стать дервишем или, что еще лучше, меддахом. Я знал множество песен, сказок, легенд, умел хорошо играть на сазе[43], и мне легко было освоить эту роль. Нужно только отпустить бороду и подобрать соответствующую одежду и саз. Я сказал об этом воеводе, он одобрил мой замысел.
Словом, со временем я стал заправским меддахом. В высоком кауке[44] и поношенном джеббе[45], в стоптанных чарухах[46] из телячьей кожи, с торбой за плечами, в которой лежал саз и несколько ячневых лепешек, заросший густой черной бородой, – таким я вышел однажды темным вечером из лагеря гайдуков и направился в Загору.
Там я убедился, что меня действительно обвиняют в измене и что за мою голову, как и за голову воеводы Младена, от имени бейлер-бея обещана большая награда.
Там я выведал, что Ненко бейлер-бей сначала хотел посадить на кол, чтобы нанести воеводе удар в самое сердце, но почему-то передумал и отослал в Стамбул, в корпус янычар, где из маленького болгарина должны были сделать преданного защитника Османской империи. Про Златку никто ничего не слышал.
В одном я не имел успеха – нигде не мог разыскать Гамида. Он будто сквозь землю провалился. Видно, предчувствовал опасность и своевременно исчез из Загоры. Я осторожно расспрашивал о нем у янычар и спагиев, у торговцев и слуг бейлер-бея, но никто не знал, куда он делся, хотя многие видели его при дворе бейлер-бея недели две или три тому назад.
После этого я почти три года бродил по Болгарии в поисках своего врага. Не было того полка или заставы, где бы я не побывал, не было той дороги, по которой бы я не прошел. Но все напрасно! Гамид как в воду канул.
И тогда я решил обойти всю страну, начиная со Стамбула до отдаленнейших уголков ее. Всюду я расспрашивал, смотрел, слушал. Ничто не проходило мимо моего внимания. Так прошло еще несколько лет. И наконец я нашел того, кого так долго искал.
Однажды я приехал в селение Аксу, которое носит то же название, что и речка и этот проклятый замок. Привязал к дереву своего мула и нараспев стал зазывать к себе правоверных. Вдруг я увидел трех всадников. Они приближались ко мне. Передний, роскошно одетый, на чистокровном коне, показался мне знакомым. У меня екнуло сердце, хотя, по правде говоря, я почти потерял надежду встретить Гамида и бродил по стране больше по привычке, чем в надежде найти своего врага.
Когда они подъехали ближе, я чуть не вскрикнул: это и вправду был Гамид! Он растолстел, отяжелел, изменился, но я его узнал бы и в аду под личиной самого шайтана.
Он остановился передо мной, надменно поглядывая с коня. Должно быть, ждал, что я поклонюсь такому важному спахии. А я словно онемел – стою и не могу вымолвить ни слова! Только смотрю широко открытыми глазами и улыбаюсь, словно дурень, улыбаюсь от радости, что встретил его все же после стольких лет поисков.
Наконец я спохватился и стал кланяться.
– Слава Аллаху, что дал мне счастье увидеть такого вельможного бея, – сказал я. – В этих горах я привык встречать одних пастухов и каратюрков[47]. И все они так бедны, что меддаху приходится питаться черствыми лепешками и родниковой водой.
– Если ты потешишь нас сладкозвучными песнями, то можешь рассчитывать на хороший кусок жареной баранины с перцем и кувшин холодного айрана[48], – сказал Гамид.
– Благодарю, эфенди, – ответил я с радостью, ибо приглашение в замок приближало, как мне казалось, время мести. – Когда мне прийти?
– Вечером.
Перед заходом солнца я был в замке. Под джеббе у меня был пистолет, а в потайном кармане – небольшой кривой кинжал.
Весь день я не находил себе места, думая о предстоящей встрече с Гамидом. Мне мерещились разные картины этой встречи, мысленно я повторял слова, которые скажу ему. Мне виделось лицо Гамида, его выражение, когда мы останемся наедине и он узнает, кто я такой… Почему-то я думал, что меня оставят ночевать в замке, я проберусь в спальню Гамида – и он умрет, не успев встать с кровати! С такими мыслями я переступил порог селямлика[49].
О себе я не думал. Страха не было.
Кроме Гамида, который, словно султан, сидел не на миндере, а в высоком мягком кресле под шелковым балдахином, в зале было два или три телохранителя, а на галерее, задрапированной цветастой кисеей, слышались женские и детские голоса. Гамид, видимо, собрал всех домочадцев, чтобы послушать бродячего меддаха.
Слуги разостлали посреди зала красивый ковер, положили для меня широкую подушку, а рядом поставили кувшин айрана, чтобы я мог, когда буду петь, промочить горло.
Я начал волноваться. Старая ненависть, помноженная на многолетние мытарства, которые я познал, разыскивая Гамида, теснила мне грудь. Я смотрел на сытое, самодовольное лицо спахии, на массивные золотые перстни на толстых пальцах, на дорогие ковры, висевшие на стенах, на всю роскошь, окружавшую моего врага, и вспоминал выстрел в спину, похищение Ненко и Златки, гибель моих товарищей, обвинение меня в измене. Разве до песен мне было тогда?
