– Черт с хвостом!
Феоктиста Саввишна не сочла за нужное долее подслушивать и снова вышла в залу. Ей очень была обидна неблагодарность Юлии Владимировны, о счастии которой она старалась. «Впрочем, бог с ней! – подумала она. – Это происходит от глупости и молодости: им бы все за богачей выдавай; где же их взять? Для меня бы все равно сватать; сами виноваты; хороший-то жених спросит и приданого, а приданое в трубе прогорело, даром что модницы этакие! Вот посмотрим, сколько отвалят; ан смотришь: старую перину, новый веник да полтину денег; конечно, тряпок много, да ведь на тряпки-то хорошего человека не приобретешь». Феоктиста Саввишна много еще думала в этом же роде: в голове ее проходили довольно серьезные мысли. Так, например: что если нет в виду хорошего приданого, так девушек не следует по моде и воспитывать, а главное дело – не нужно учить по-французски: что от этого они только важничают, а толку нет, и тому подобное.
Но еще более серьезные мысли, как и надобно было ожидать, высказывал Владимир Андреич в своем совещании с супругою.
– Как ты думаешь, Марья Ивановна? – начал он.
– Я, ей-богу, еще, Владимир Андреич, опомниться не могу. Мне кажется это даже дерзостью.
– Пустое! Где же тут дерзость?
Марья Ивановна не отвечала.
– Я тебя спрашиваю: где же тут дерзость?
– Конечно, если уж не дерзость, так, сам согласись, странность.
– И странности никакой нет. А это не странность, что у нас имение-то все с молотка продадут? Это не странность, что я в пятьдесят лет должен ехать в Петербург – надевать лямку и тереться в частной службе за какие-нибудь четыре тысячи в год? Это не странность, по-вашему, это не странность? Понимаете ли вы, что из этого выйдет?
– Я сама знаю, Владимир Андреич, что наше состояние очень расстроено.
– Не расстроено, сударыня, а совсем его нет. Что теперь у нас? Домашняя рухлядь да экипажи; далеко-то не уедешь. Хорошо, что еще хоть частное место удастся приятелям выхлопотать, а то хоть по миру ступай; впору с одной-то возиться. Слава богу, что выискался добрый человек да берет, что называется, из одного расположения. Нет уж, сударыня, по милости вашей у меня шея-то болит давно; вам все готово, а я, может быть, целые ночи верчусь, как карась на горячей сковороде; у меня только и молитвы было, чтобы взял кто-нибудь; знаешь ли ты, что через месяц мы должны ехать отсюда? Ну, если б еще здесь оставались, можно бы было погодить, да и то… четыре зимы их вывозили, а что толку-то? Ездили, ухаживали, обедали, а ни один не присватался; припомни, сколько было этих франтов-то: Портнов, Караев, Мелуса, Коваревский, Умнов, Глазопалов, Бахтиаров; а ведь ни одного не умели завлечь хорошенько; сами виноваты, мне делать нечего, в самого себя уж не влюбишь.
– Конечно… впрочем, все-таки… ты не рассердись, Владимир Андреич, я говорю это так: все-таки ужасно пожертвовать дочерью…
– Да какой черт ею жертвует? Не в Сибирь ссылают, замуж выдают; она, я думаю, сама этого желает. Жертвуют ею! В этом деле скорей наш брат жертвует. Будь у меня состояние, я, может быть, в зятья-то пригнул бы и не такого человека.
– Да ведь это я так только сказала…
– И так говорить не следует. Надобно ли нам о себе-то подумать?
– Конечно, надобно.
– Наш ведь век еще не определен!
– Конечно, еще не определен: может быть, мы еще долго будем жить.
– То-то и есть: долго жить. Теперь позови-ка Юлию… Я поговорю с ней, а после и ты ей внуши хорошенько: во-первых, что она бедная девушка, что лучше ей жениха быть не может, а в девках оставаться нехорошо, да и неприлично в наш век.
Марья Ивановна вышла. Владимир Андреич, оставшись один, погрузился в размышления. Через несколько минут вошла, в сопровождении матери, невеста, с заплаканными глазами и бледная, как полотно.
– Поди, поцелуй меня, Юлия, – сказал Владимир Андреич ласковым тоном, – сядь поближе.
Юлия поцеловала отца и села.
– Знаешь ли ты, – начал он своим внушительным тоном, – что всякая порядочная девушка в двадцать лет должна думать выйти замуж?
– Знаю, папа.
– Ты порядочная девушка?
Юлия молчала.
– Тебе двадцать лет? Что ж из этого следует? То, что ты должна думать выйти замуж.
– Но, папа, я еще не хочу.
– Ты не можешь не хотеть, на том основании, как я сказал, что порядочная девушка в двадцать лет хочет замуж; но теперь другой вопрос: за кого выйти замуж?
– Мне он очень гадок.
– Хорошо: этот гадок, положим, так. Стало быть, ты кого-нибудь имеешь в виду. Может быть, в тебя кто-нибудь влюблен и уж делал тебе предложение? Кто ж это такой? Бахтиаров, что ли?
– Мне никто не делал предложения, – отвечала, вспыхнув, Юлия Владимировна. – Я пойду, папенька, в монастырь.
– Прекрасно! Ступай в монастырь, только завтра же; зачем же тебе отягощать нас? Мы, стало быть, ничего уже не можем для тебя сделать. Мы поедем в Петербург, а ты ступай в монастырь.
Юлия залилась слезами.
– Вот видишь, – начал снова Владимир Андреич, – это только пустые слова, а в таком важном деле пустых слов говорить не следует. Плакать нечего, а надобно слушать, что говорят.
– Мне хочется, папенька, пожить с вами.
– Пожить с нами! Это всего лучше! На все, сударыня, свое время: с нами ты уж пожила; теперь тебе надобно выйти замуж, – ведь ты с этим сама согласна. Ну, скажи, согласна ли?
– Согласна.
– Прекрасно! Что ж тебя останавливает? Каков этот человек?
– Он совершенный тюфяк, папа.
– Вот то-то и есть; тебе, по молодости, не должно ни в чем полагаться на собственные понятия. А я тебе лучше растолкую, что это за человек. Во-первых, я знал его отца и мать; отец был очень честный человек, а мать умная и добрая женщина; во-вторых, он сам учился а университете и имеет уже три чина. Что же из этого выходит? Этот жених умный человек, по месту своего воспитания, потому что это высшее заведение, и должен быть добрый человек, по семейству, в котором он родился, а главное – состояние: пятьдесят душ незаложенных; это значит сто душ; дом как полная чаша; это я знаю, потому что у Василья Петровича бывал на завтраках; экипаж будет у тебя приличный; знакома ты можешь быть со всеми; будешь дамой, муж будет служить, а ты будешь веселиться; народятся дети, к этому времени тетка умрет: вот вам и на воспитание их. Чего ж недостает в этом женихе?
– Он очень необразован, папа.
– Нет, необразован быть он не может; разве только неловок, не шаркун; да ведь муж не танцевальный учитель. Это ведь в танцмейстеры да в паяцы выбирают ловких.
Владимир Андреич замолчал. Из всех его рассуждений Юлия поняла, кажется, только то, что папенька непременно решился ее выдать за Бешметева и что теперь он говорит ласково, только убеждает, а потом, пожалуй, начнет кричать и, чего доброго, посадит в монастырь.
– Ну, Марья Ивановна, ты теперь с нею поговори, – сказал Владимир Андреич и вышел.
Юлия по уходе отца принялась плакать. Марья Ивановна тоже едва удерживалась.
– Он меня, пожалуй, прогонит, – говорила Юлия, утирая слезы.
– Что мудреного, друг мой? Выходи лучше, Джулинька. Что? Бог милостив.
– Да он мне гадок, maman.
– Привыкнешь, душа моя, ей-богу, привыкнешь. Этого ведь нельзя наперед сказать; сначала не нравится, а после полюбишь; а иногда и по любви выходят, да после даже ненавидят друг друга. Он добрый человек: по крайней мере он будет тебе повиноваться, а не ты ему.
– Да, уж если я выйду, – сказала разгневанным голосом Юлия, – так я ему дам знать себя; я ему докажу, что значит жениться насильно. У него пятьдесят душ, maman?
– Пятьдесят душ, мой ангел.
– Сколько же это доходу?
– Я думаю, тысяч до трех; да еще, я думаю, деньги у них должны быть.
– Все деньги себе буду брать; ему никогда копейки не дам; буду ездить по знакомым, по балам; дома решительно не стану сидеть.
– Да это как ты хочешь… – говорила мать. – Ну, что пользы-то, посуди ты сама: вот я вышла за Владимира Андреича; ну, молодец, умен и богат. Конечно, жила в обществе, зато домашнего-то удовольствия никакого не имела. Решись, мой друг; в наше время в девушках оставаться даже неприлично.
И на это замечание Юлия ничего не отвечала и, казалось, была в раздумье.
– Позвольте мне, maman, поговорить с сестрой, – сказала она после минутного размышления.
Марья Ивановна вышла в угольную комнату: там сидели Владимир Андреич и Надя.
– Ну, что? – спросил он, увидя жену.
– Она почти согласна, – отвечала Марья Ивановна, – хочет только с сестрой поговорить.
Надя встала и хотела было идти.
– Постой, – сказал Владимир Андреич. – Ты смотри не разбивай сестру; я ведь после узнаю. Ты скажи, что ты бы на ее месте тотчас пошла.
– Да ведь он очень смешон, папа, – возразила блондинка.
– Я тебе за это уши выдеру! Болтунья этакая! – прикрикнул Владимир Андреич.
У блондинки на глазах навернулись слезы.
– Ты должна ей говорить, что ей необходимо выйти замуж, потому что этого хотят родители, а родителей должно уважать, – что папенька, то есть я, рассердится и отдаст в монастырь… ступай!
