Блондинка вошла к сестре, которая сидела в задумчивости.
– Меня за тебя, ma soeur, прибранил папа, – сказала она, садясь, надувши губы, на диван.
– За что?
– Что ты замуж не выходишь. Выходи, пожалуйста, скорее… Я-то чем виновата? Он и тебя хочет посадить в монастырь.
– Я лишу его этого удовольствия, потому что выйду замуж.
– Я сама бы вышла за кого-нибудь замуж; все бранятся беспрестанно: сегодня третий раз.
– Знаешь, ma soeur, кого мне хочется взбесить, если я выйду замуж?
– Кого?.. Б…?
– Ну да. Ты не знаешь еще, какой он ужасный чело» век. Мне именно хочется выйти замуж, чтоб доказать ему…
– Он славно ездит верхом, – перебила блондинка.
– Конечно, хорошо. А все-таки ужасный человек: ты не знаешь еще всего… Помнишь, как он летом за мной ухаживал? Ну, я думала, что он в самом деле ко мне неравнодушен.
– Ты в него, ma soeur, была ведь очень влюблена, – перебила блондинка, – целые ночи все говорила о нем.
– Ну да, конечно. Но вообрази себе, что он сделал со мной на обеде у Жарковых: я стою у окна, он подходит ко мне. «Что вы делаете, говорит, на что вы смотрите? Не заветные ли вензеля пишете?» А я и говорю: «Да, заветный вензель». Он говорит: «Напишите при мне». Я думаю, что ж такое? Взяла да и написала его вензель. Он посмотрел на окошко, сделал, знаешь, эту его насмешливую гримасу и отошел. Самолюбие у меня вспыхнуло, и с этих же пор я перестала его замечать. После он очень опять ухаживал: нет, извините, – теперь пусть поймет, что это значит. Я сделаюсь дамой и решительно не буду обращать на него внимания. Он, говорят, дам гораздо больше любит.
Сестры несколько минут молчали.
– Где папенька? – спросила, наконец, брюнетка.
– В угольной: сидит с мама.
– Поди, скажи, что я согласна… – произнесла Юлия Владимировна решительным тоном.
– В самом деле, ma soeur? – спросила та.
– В самом деле.
– Я пойду скажу.
– Поди.
– Ты не шутишь?
– Нет.
Наденька постояла еще несколько минут, ожидая, что не откажется ли сестра от своего намерения. Но Юлия Владимировна молчала, и Надя вошла в угольную комнату.
– Сестра согласна, папа, – сказала она, войдя к Владимиру Андреичу.
– И прекрасно! – сказал тот с просветлевшим лицом. – Что ж она сама нейдет?
– Она там, папа.
Владимир Андреич вошел в кабинет.
– Ну что, Джули?
– Я согласна.
– Поцелуй меня, душа моя… нет, поцелуй три раза… в этих торжественных случаях целуются по три раза. Ты теперешним своим поступком очень хорошо зарекомендовала себя: во-первых, ты показала, что ты девушка умная, потому что понимаешь, что тебе говорят, а во-вторых, своим повиновением обнаружила доброе и родителям покорное сердце; а из этих данных наперед можно пророчить, что из тебя выйдет хорошая жена и что ты будешь счастлива в своей семейной жизни.
Юлия хотела поцеловать руку отца, но Владимир Андреич не позволил этого сделать и сам поцеловал ее в лоб.
– Ты посиди здесь, а я переговорю с Феоктистой Саввишной.
Сказав это, Владимир Андреич вышел в угольную и снова уселся на диване. Через четверть часа предстала перед ним и Феоктиста Саввишна.
– Ну что, любезнейшая моя Феоктиста Саввишна? – начал Владимир Андреич. – Так как вы, я думаю, и сами знаете, что дочери моей, с одной стороны, торопиться замуж еще нечего: женихов у ней было и будет; но, принимая во внимание, с другой стороны, что и хорошего человека обегать не следует, а потому я прошу, не угодно ли будет господину Бешметеву завтрашний день самому пожаловать к нам для личных объяснений; и я бы ему кое-что сообщил, и он бы мне объяснил о себе.
– Да верно ли это, батюшка Владимир Андреич? Верно ли это по крайней мере?
– Почти верно.
– Он, признаться сказать, мало надеется и говорил мне: «Я бы, говорит, Феоктиста Саввишна, и сам сделал предложение, да сами посудите, я ведь решительно не знаю, как обо мне разумеют».
– Невеста и все наше семейство разумеют о нем очень хорошо. Вы его ободрите.
– Можно ли, Владимир Андреич, надежду-то ему подать?
– Даже больше чем надежду. Мы хорошего человека никогда не обегали.
Феоктиста Саввишна была почти в восторге. Она очень хорошо поняла, что Владимир Андреич делает эту маленькую проволочку так только, для тону, по своему самолюбивому характеру, и потому, не входя в дальнейшие объяснения, отправилась домой. Ехавши, Феоктиста Саввишна вспомнила, что она еще ничего не слыхала от самого Бешметева и что говорила только его сестра, и та не упоминала ни слова о формальном предложении.
«Что, если он откажется, даже потому только, – подумала она, – что у них к свадьбе ничего не готово?»
Эта мысль сильно беспокоила немного далеко взявшую сваху. Она тотчас было хотела ехать к Лизавете Васильевне, но было уже довольно поздно, и потому она только написала к ней письмо, содержание которого читатель увидит в следующей главе.
IX
Помолвка с предыдущими и последующими ей сценами
Павел ничего не знал о переговорах сестры с Феоктистой Саввишной, и в то самое время, как Владимир Андреич решал его участь, он думал совершенно о другом и был под влиянием совершенно иных впечатлений. Долго не мог он после посещения тетки опомниться. Ему очень было жаль сестры.
«Бедная Лиза, – думал он, – теперь отнимают у тебя и доброе имя, бесславят тебя, взводя нелепые клеветы. Что мне делать? – спрашивал он сам себя. – Не лучше ли передать ей об обидных сплетнях? По крайней мере она остережется; но каким образом сказать? Этот предмет так щекотлив! Она никогда не говорит со мною о Бахтиарове. Я передам ей только разговор с теткою», – решил Павел и приехал к сестре.
Но ему, как мы видели, не удалось этого сделать. С расстроенным духом возвратился он домой и целую почти ночь не спал. «Что, если она его любит, если эти сплетни имеют некоторое основание?» – думал Павел и, сам не желая того, начинал припоминать небольшие странности, которые замечал в обращении сестры с Бахтиаровым.
Так, например, Лизавета Васильевна, не любившая очень карт, часто и даже очень часто садилась около мужа в то время, как тот играл с своим приятелем, и в продолжение целого вечера не сходила с места; или… это было, впрочем, один только раз… она, по обыкновению как бы совершенно не замечавшая Бахтиарова, вдруг осталась с ним вдвоем в гостиной и просидела более часа. Павел в это время под диктовку Масурова переписывал какую-то бумагу в соседней комнате, и когда он вошел, то заметил на лицах обоих собеседников сильное волнение; видно было, что они о чем-то говорили, но при его появлении замолчали, и потом Бахтиаров, чем-то расстроенный, тотчас же уехал, а Лизавета Васильевна, ссылаясь на обыкновенную свою болезнь – головную боль, улеглась в постель.
Размышления Павла были прерваны приездом Лизаветы Васильевны, которая прошла прямо к нему в комнату. Увидя сестру, он несколько смешался. Ему предстояло рассказать ей все, что говорила тетка; но герою моему, как уже, может быть, успел заметить читатель, всегда было трудно говорить о том, что лежало у него на сердце. Лизавета Васильевна вошла с веселым лицом и, почти ни слова не говоря, подала Павлу какое-то письмо. Бешметев, ничего не подозревая, начал читать и, прочитав, весь растерялся: лицо его приняло такое странное и даже смешное выражение, что Лизавета Васильевна не могла удержаться и расхохоталась.
– Что с тобой, Поль? – проговорила она.
Павел молчал.
Письмо это было от Феоктисты Саввишны, довольно оригинальной орфографии и следующего содержания:
«Почтеннюющая Илисавета Васильевна, ни магу выразить, скаким нетерпенем спишу ваз уведомить, што я, пожеланию вашому, вчерас была у В.А., зделала предложение насчет вашаго браца к Юли Владимировны, оне поблагородству собственной души незахотят мне зделать неприятности и непреставять миня лгуньею прид таким прекрасным семейством, сегодняшнего числа в двенацат часов поедут кним знакомитца, там они все узнают, принося мое почтение и цолуя ваших милых детачек остаюсь покорная к услугам
Феоктиста Панамарева».
– Я тебе все скажу, – начала Лизавета Васильевна. – Вчера мне пришло в голову попросить Феоктисту Саввишну узнать, как о тебе думают у Кураевых, а она не только что узнала, но даже сделала предложение, и они, как видишь, согласны.
Павел все еще не мог прийти в себя.
– Извольте одеваться и ехать: вас ждут, – продолжала Масурова.
– Но это, должно быть, какая-нибудь болтовня, – возразил, наконец, Бешметев.
– Нечего тут рассуждать, а извольте одеваться и ехать. Константин! Дай барину одеться.
И Лизавета Васильевна вместе с лакеем начали наряжать брата. Герой мой как будто был не совсем в своем уме, по крайней мере решительно не имел ясного сознания и, только одевшись, немного опомнился: уселся на диван и объявил, что не поедет, потому что Феоктиста Саввишна врунья и что, может быть, все это вздор. Лизавета Васильевна начала терять надежду; но от свахи получено было новое, исполненное отчаяния письмо, в котором она заклинала Павла ехать скорее и умоляла не губить ее. Этот новый толчок и убеждения Лизаветы Васильевны подействовали на Павла как одуряющее средство: утратив опять ясное сознание, он сел на дрожки и, не замечая сам того, очутился в передней Кураевых, а потом объявил свое имя лакею, который и не замедлил просить его в гостиную.
