Детские годы во многом определили такие черты твоего характера, как доброта, ответственность за близких и предприимчивость. Тебе еще и года не исполнилось, когда семья решила перебраться в Кишинев. Не заметить, что ты очень музыкален, хорошо двигаешься под музыку, родные не могли. А тебе нравилось выступать, приятно было внимание, поэтому ты с удовольствием устраивал музыкальные представления на свадьбах, праздниках, перед казаками. Тебе было восемь лет, когда тебя заметили и взяли в солдатский церковный хор «как имевшего способности по танцам и музыке». Коган, регент этого хора, определил тебя в 7-е церковноприходское училище Кишинева. Здесь на тебя обратил внимание регент архиерейского хора Березовский и пригласил к себе певчим. Ты обучался музыке и одновременно служил в хоре – пел в кафедральном соборе. Наверное, это были самые спокойные и благополучные годы в твоей жизни. Ты жил на полном пансионе в общежитии Митрополии.
Когда тебе исполнилось 17 лет, ты получил музыкальное и среднее общее образование. Готов был продолжить службу в архиерейском хоре, но в связи с ломкой голоса из хора пришлось уйти.
Шел 1915 год. Твоя мама уже лет шесть была замужем за зубным техником Алексеем Васильевичем Алфимовым. С твоих слов знаю, что ты не ладил с отчимом, уходил из дома, жил у родственников. С чьей-то подачи стала гулять версия, что отчим подарил тебе гитару и научил играть на ней. Может, сам Алфимов или одна из его дочерей, Валентина, о том поведали. Это не так: первую гитару ты приобрел на свои заработанные деньги. Ты был певчим и помощником соборного регента и подрабатывал столяром, мойщиком посуды в ресторане, выступал с песенно-танцевальным репертуаром в кинотеатрах и кафе.
После переезда семьи к тебе в Бухарест у вас с Алфимовым установились добрые отношения, но рассказы, как отчим принял и опекал пасынка, – неправда. Ты – дитя улицы, которая привела тебя в церковь, и вера вырастила тебя. Честно говоря, когда услышала от тебя, что ты «не ладил» с отчимом, я удивилась:
– Не верю! Ты не умеешь сердиться, ругаться.
– Правда, Веронька, правда, не ладил. Не мог я выслушивать упреки, замечания Алфимова. Наше «не люблю» было взаимным, он меня даже выгонял из дома. Но я видел: мама рада, что вышла замуж, что стала законной женой, что в доме появился хозяин. Я огорчать ее не хотел, поэтому не скандалил, не спорил, просто ушел. Все вдруг тогда навалилось едино: петь не мог, жить негде и не на что, мама вышла замуж…
– Но сегодня вы мило общаетесь, ты заботишься об отчиме, о Валентине.
(Катерину я не застала в Бухаресте, она уехала в Англию, потом, по слухам, со своей семьей обосновалась в Италии.)
– Поумнели мы, и еще оба любили маму мою, вот и научились прощать друг друга. Все мелочи, любовь к маме – главное.
Твоего отчима дома все звали О-Папа́ (так его называл твой маленький сын Игорь, от него и пошло). Легко запомнила, когда появились на свет твои сестрички: Валентина в 1917-м, в год революции, а Екатерина через три года – в 1920-м.
Ты еще до их рождения принял решение пойти на фронт. Устроился вольноопределяющимся в Донской казачий полк и служил там до осени 1916 года. Оттуда тебя направили в Киев в пехотную школу прапорщиков. В марте следующего года ты ее окончил и в звании прапорщика был отправлен на румынский фронт. Тебя зачислили в Подольский полк пехотной дивизии на должность командира взвода. В августе 1917 года ты был ранен на территории Румынии. Это я узнала из протокола твоего допроса по моему уголовному делу об измене Родине, по которому ты проходил как свидетель.
Император Николай II отрекся, началась революция. Эти события застали тебя в Кишиневе, в госпитале, в котором ты находился на лечении. Ранение, видимо, было тяжелым, так как выписали тебя только в январе 1918 года. Бессарабию к тому времени объявили румынской территорией. Так, никуда не эмигрировав, на больничной койке ты стал румынским подданным. Кстати, во всех анкетах ты всегда писал: русский, православный, по профессии артист, румынский подданный. Именно в таком порядке – для тебя это было важно.
Я однажды спросила тебя о том ранении, о службе в Белой армии. Молчание было настолько многозначительным, что больше я не решилась говорить с тобой на эту тему. И все же, хотя подробностей об этом времени от тебя я не услышала, знаю по некоторым твоим оценкам, что судьба подарила тебе, на фронте, встречи с людьми, достойными подражания, порядочными и смелыми.
Пыталась я разобраться в сложных переплетениях тех лет, найти свидетельства, документы. Все версии настолько противоречат твоему характеру, твоей натуре, что трудно понять, где истина. Точно знаю, что ты человек мирный, военная романтика даже по молодости увлечь тебя не могла. Ни фанатизм, ни убеждения белых-красных тобой не владели. Ты любил говорить: «Я общаюсь не с румынами, евреями или русскими, не с партиями, не с богатыми или бедными, а с челове-еками!»
Каждый день и час, что мы были вместе, я в этом убеждалась. Поэтому сегодняшним «лещенковедам» трудно понять, как ты мог общаться с королевой, князем, а потом по просьбе первого прохожего становился крестным его сына. Исполняя долг перед страной, к которой был приписан, надевал форму румынского сублокотенента и спасал от тех же румын евреев. Ты никогда не говорил «Советский Союз», «Молдавия», «Украина». Для тебя это была советская страна – Россия, которую ты очень любил, и не раз знакомым – и белым, и красным, и немцам, и румынам, и советским – мог говорить о своей тоске по России, о том, что хотел бы быть похороненым в русской земле. Это была твоя самая долгая любовь и привязанность. Думаю, с этим чувством ты и землю нашу грешную покинул. Принять решение идти на фронт тебя могли заставить обстоятельства и люди, которым ты симпатизировал, которым верил, среди которых жил. Приведу несколько свидетельств о 1918–1919 годах.
Из журнала «Кадетская перекличка», № 31, «Вы вспоминайте цыгана Петю», воспоминания Владимира Бодиско:
«Лещенко много говорил о себе. Увы, прошедшие годы почти все сгладили в памяти. Знать бы, что придется защищать его имя, расспросил бы я и больше, и детальнее. Напишу только о том, что помню уверенно. Юношей Лещенко воевал на стороне белых и эвакуировался вместе с остатками армии. Уже тогда он пел под гитару и пользовался успехом у своих соратников. Пел он что-то и на пароходе. После одного из очередных импровизированных концертов к нему подошел старый цыган, похвалил, указал на многие недостатки и предложил научить его настоящему цыганскому пению. Уроки начались на пароходе и продолжались в лагере на острове Лемносе. По словам цыгана, гитара при исполнении песен имеет то же значение, что и голос. Прежде чем начинать петь, нужно научиться безупречно играть на гитаре. И долгое время Лещенко только мурлыкал мотивы песен, посвятив все свое внимание аккомпанементу под руководством своего учителя, настоящего виртуоза. Затем пришло время и для пения, и тут цыган сумел передать талантливому ученику ту изюминку, без которой любая цыганская песня звучит как банальный романс.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
