— Присаживайся к столу, — сказал отец Бертрам. — Тебе после скажут, будет ли ответ. А ты неси свечей за наш стол, и побольше рыбы, а затем каши со шкварками да потрохами, — приказал случившемуся рядом хозяину.
Кунц протянул руку, выбирая, с какого послания начать. Оба были запечатаны большими, серьезного вида сургучными печатями, и понятно было, что ничего легкомысленного внутри они не содержат. Верхний конверт оказался из апостольской столицы, от исполняющего обязанности главы Congregatio pro Doctrina Fidei et Universalis Inquisitionis, кардинала Сципионе Ребибы, архиепископа Пизы. По мере прочтения написанного рукой главы Конгрегации по вопросам веры, надзиравшего также и за деятельностью местных отделений инквизиции, Кунц Гакке все более мрачнел. Прошло немногим более десяти лет с тех пор, как войска герцога Альбы по приказу императора Карла V осадили апостольскую столицу, перепугали непокорного папу Павла IV и устроили небывалую резню в святом городе. Тогда Кунц Гакке был всей душой на стороне понтифика, много сделавшего для укрепления папской инквизиции и проводившего множество аутодафе в Италии, Швейцарии и Германии с тысячами приговоренных еретиков. Именно Сципионе Ребиба приоткрыл глаза тогда еще молодому и склонному к поспешным выводам инквизитору, объяснив, в чем был неправ престарелый Павел IV, и какие силы действительно укрепляют церковь. Кунц Гакке понял и оправдал кардинала Ребибу, предавшего папу-инквизитора, и с тех пор не менял своей убежденности в том, что лишь действуя в союзе с домом Габсбургов, Римская церковь сможет вновь простереть свою власть над миром.
Закончив чтение, он передал бумагу в руки отца Бертрама, вскрыл вторую печать и углубился в написанное другим кардиналом, Диего Эспиносой, главой испанской инквизиции. Самолюбию любого человека польстило бы то, что двое могущественных клириков нуждаются в его внимании, но Кунц Гакке был вполне равнодушен к славе и почестям, и, не исключено, что слава и почести оттого нередко заискивали перед главой трибунала Святого Официума.
Между тем, хозяин харчевни принес целое блюдо жареных в глубоком масле карасей, а к ним две ковриги свежего хлеба. Молодой человек, видимо сын, помогавший хозяину, сгрузил с широкого подноса сразу четыре кувшина с пивом. Обрадованные фамильяры, нотариус и секретарь трибунала, курьер и стражники, — все, кто сопровождал святого отца и компаньона, заработали челюстями, поглощая добрую снедь.
— Такое впечатление, что у нашей великой империи душевное расстройство, — тихо сказал отец Бертрам, прочитав оба письма. — Ее воля настолько противоречива, что сдается мне, мы знаем, где благо страны, лучше тех, кто управляет делами в ней.
— Из Рима требуют, чтобы, вместо преследования еретиков, мы сосредоточились на выявлении случаев недостойного поведения духовников, в особенности, на исповеди, — процедил Кунц. — На исповеди!
Один из фамильяров, сухощавый подвижный Энрике, услышав змеиное шипение, на которое стал похож голос инквизитора, тревожно покосился в его сторону. Увидев, однако, что глава трибунала не обращает внимания на пирующих подчиненных, кастилец ухватил еще одну жирную рыбешку со стремительно пустеющего подноса.
— Справедливости ради, — заметил печальным голосом Бертрам, — следует отметить, что в последнее время все чаще доходят до Святого Официума слухи о безобразиях иных священников, кои, узрев аппетитную прихожанку, направляющуюся в исповедальню, думают не об исполнении таинства, а лишь о том, как бы ту прихожанку совратить. Иные, стыдно подумать, вместо евхаристии, причащают юных отроковиц столь грешным и мерзким образом…
— Довольно! Я не оправдываю грешных попов, — прошипел Кунц, исподлобья глядя на компаньона, — но разве у Святого Официума нет более важных задач в стране, которая упорно противится свету истинной веры и законам империи? Я не жду от жирных фламандцев с водицей вместо крови, подлинной верности в служении нашим идеалам, но непрерывные уроки страха заставят их сидеть тихо и не помышлять о неповиновении.
— Подумай вот о чем, друг мой, — произнес Бертрам, — ведь очищая наши ряды от прелюбодеев и осквернителей таинств, мы подаем нравственный пример. Люди станут больше доверять нам, а не только бояться.
— Вот как ты смотришь на дело, — поджал узкие губы Кунц Гакке, превращая свой рот в едва различимую трещину между массивным подбородком и вздернутым носом. — Возможно, в твоих словах что-то есть, и, мнится мне, я начинаю понимать, как увязать с этим проект создания целых восемнадцати диоцезий на территории Нижних Земель, вместо четырех, существующих ныне. Монсиньор Эспиноса думает об одном, римский клир о другом, Совет в Брюсселе устами Хуана де Варгаса отделывается ничего не значащей дипломатией, а король Филипп, говорят, собирается прибыть на родину своего отца, чтобы явив фламандцам прощение и милость, заслужить у них славу доброго государя.
— Не совсем представляю, как он будет это делать, пролив столько крови руками герцога Альбы, — рассудительно сказал Бертрам. — И нашими. Вижу лишь один способ: объявить нас опальными, превысившими полномочия, изгнать из Нижних Земель, прислав сюда лояльного наместника, возможно, даже Оранского.
— Принца-еретика, женатого на лютеранке? — каркающий смех инквизитора вновь ненадолго привлек внимание фамильяров и нотариуса, сидевших ближе прочих. — Этому не бывать, брат Бертрам, или я ничего не понимаю в политике. Родной сын короля, его наследник дон Карлос, погиб, как говорят, отравленный, после попытки фламандских заговорщиков установить с ним связь. Назначить Нассау наместником всех Нижних Земель, значит, признать его победителем. Никогда его католическое величество не пойдет на такое. Но ты, брат, неверно оцениваешь толпу. Плевать на Альбу и пролитую кровь — если его величество для виду сошлет герцога подальше, а сам с балкона брюссельского дворца объявит о милостях Нижним Землям, толпа сама принесет связанного принца Оранского и бросит к ногам Филиппа, виляя хвостом от возможности услужить монарху. — Инквизитор сжал в кулаке глиняную кружку и рявкнул: — Здоровье короля!
Сытые и довольные инквизиторы подхватили здравицу, сдвинув кружки. Молодые гёзы, совсем мальчишки, окружившие харчевню, были неважно вооружены, а их командир, бывший таможенник из расположенного поблизости местечка Меппел, никогда не участвовал ни в одной военной операции. Все они отчаянно трусили, как и положено новобранцам перед первым боем. Корабли гёзов отплыли, так и не узнав, что еще двадцать человек не успели ступить на борт, и теперь голод и ненависть к инквизиторам, — вот единственные чувства, которые владели нападавшими.
Возможно, если бы не залаяла собака во дворе у конюшни, им не хватило решимости, и они отступили от харчевни, но когда на тревожный лай кое-кто из трапезничающих стал оборачиваться к окнам и дверям, толстый Ламме из Леувардена ворвался в дверь, размахивая старым мечом, и остальные ввалились за ним следом.
Кунц Гакке не успевал извлечь шпагу из ножен — вскакивая, он запустил пивную кружку в голову толстяка, и это заставило Ламме покачнуться и замедлиться. Кунц уже был на ногах — кинжал в левой руке, шпага в правой. Слева от него верный Бертрам, справа фамильяры и стражники обнажали клинки, бросаясь в бой. Курьер, недавно прибывший, усаженный за один стол с инквизиторами, дрался не хуже остальных. Не прошло и минуты, как стало понятно, что атака молодых гёзов захлебнулась: один, второй, третий падали на земляной пол, а из отряда инквизиторов никто еще серьезно не пострадал. Кунц Гакке уже понял, что стычка останется за его стороной, он умело рубил и колол врагов, добавляя кинжалом в уязвимые места. В принципе, монах-доминиканец не был обязан владеть оружием, но, зная, что слишком многие люто ненавидят Святой Официум, бывший верховный инквизитор Фернандо Вальдес поощрял занятия рядовых членов инквизиции боевыми искусствами.
Таможенник, возглавлявший гезов, пал от удара Кунца, и в этот момент совсем юный мальчишка сбоку атаковал инквизитора длинным ножом. И летела уже сталь в шею не успевающему защититься святому отцу, как шпага Бертрама Роша рубящим ударом лишила мальчишку оружия вместе с кистью руки. Зажимая хлещущую кровью культю, паренек рухнул на пол, а остальные нападавшие, наконец, бросились в бегство, давя друг друга у выхода. Еще двух или трех закололи прямо в дверях, а затем разгоряченные боем стражники погнались за убегавшими.
— Спасибо, брат, — Кунц улыбнулся компаньону. — В который уже раз ты выручаешь мою жизнь.
— Возможно, такова моя миссия в этой юдоли страданий, — Бертрам вытер свой клинок мягкой шапочкой, упавшей с головы раненого. Затем встал на колено перед ним. — Не желаешь ли исповедаться, сын мой? Царствие Небесное открыто для раскаявшихся в грехах.
