Семестры скользили друг за другом, Великий пост и Пасха, потом Летние Каникулы. Яшмин вернулась в свою крохотную мансарду на Чанкстон-Кресчент и сразу заметила если не разногласия с И.П.Н.Т, то по крайней мере растущее раздражение из-за того, что к тому времени начала означать их «защита» — неослабный надзор не только со стороны Министерства по делам колоний и бригады с улицы Квин Энн Гейт, но также и менее заметное внимание Охранки, Баллхаусплац и Вильгельмштрассе, из-за которых приходилось периодически посещать Уайтхолл для выполнения изматывающих и бесплодных ритуалов перед мелкими сошками, всегда достаточно блестящими, но иногда не способными даже найти нужное досье. Лью Баснайт был поблизости, но проделки Айкосадиад делали его непредсказуемым в качестве социального компаньона, оставались лишь затянутые, наводненные идиотами летние суаре. Посреди всего этого, как выстрел в саду, из какой-то невидимой луковицы или крохотного зернышка появилось это зеленое ошеломляющее чуть ли не эротическое обаяние увлечения мыслями бывшей геттингенской знаменитости Г. Ф. Б. Римана. Она закрылась в горнице с некоторым количеством математических текстов и начала, подобно многим в ту эпоху, путешествие по рискованной территории дзета-функций Римана и его знаменитой гипотезы, почти случайно добавленной в труд 1859 года, который нужно было увеличить до необходимого объема: гипотеза гласила, что у всех нетривиальных нулей есть вещественная часть, равная половине.
Нэвилл и Найджел провели лето, разрабатывая свою собственную гипотезу о том, что у всех без исключения представителей Китайской расы может возникнуть зависимость от доступа к опиумным препаратам.
— Подождем, пока появится Китаец, — объяснил Найджел, — рано или поздно он приведет нас в опиумный притон, и вуаля.
Они так часто оказывались в Лаймхаусе, что со временем сняли там комнаты.
Киприан с опаской вернулся на место жительства в Найтсбридж, если не в объятия своей семьи. Когда он был юношей, его ввел в мир содомии дядя, с которым он ездил в Париж продавать обои, однажды, чтобы отпраздновать заключение крупной сделки с отелем «Альзас» на Левом Берегу между рю Жакоб и рекой, дядя Гризволд привел мальчика в сугубо мужской бордель.
— Как рыба в воде, — отчитался Гризволд перед отцом Киприана, разочарование которого оказалось направлено не на брата, а на сына.
— Это была проверка характера, — сообщил он сыну. — Ты ее не прошел. Вероятно, Кембридж все-таки как раз для тебя.
Хотя Киприан смутно представлял себе, где живет Яшмин, он не навестил ее тем летом. Вскоре, ко всеобщему облегчению, он сел на согласованный с пароходным расписанием поезд на Континент и провел несколько недель выдающихся излишеств в Берлине.
Бойкой осенью всё восстановилось. Вошли в моду новые цвета нарядов, особенно — Коронационный Красный. Привилегированные дамы появились со стрижками бахромой, словно фабричные девушки. Все разговоры о крикете вертелись вокруг Ранджи и С. Б. Фрая, и, конечно, приближался Австралийский сезон. Студенты инженерного факультета собирались в Нью-Корте для шуточных дуэлей, чтобы выяснить, кто быстрее всех начертит и рассчитает логарифмическую линейку Тавернье-Граве, которую в том сезоне было модно носить в кожаных ножнах, прикрепленных к поясу. Нью-Корт в те дни еще был курортом для непокорных, так что интерес к расчетам вскоре уступал потреблению пива, его нужно было выпить как можно больше и как можно быстрее.
Киприан, отказавшись от веры Высокой церкви своей семьи, странным образом начал замечать, особенно когда на службах в колледже Тринити или Кинг звучали магнификаты, малые славословия и литании заутрених: именно из-за невозможности этого раздрая напыщенных карьеристов и помешанных на иерархии чинуш, зевающих и вертящихся хористов из города и наркотического резонерства можно было надеяться — не столько вопреки, сколько, парадоксальным образом, благодаря этой запутанной паутине человеческих пороков, на явление иррациональной загадки, непостижимого Христа, знающего тайну, когда-то стоявшего на вершине горы Сиона, Христа, победившего смерть. Киприан стоял вечерни в лучах льющегося из окон часовни света и задавал себе вопрос, что происходит с его скептицизмом, который в эти дни редко распространялся на что-то кроме таких действительно ужасных образцов, как «Те Деум» в гимне в честь Парламентских Выборов во Время Англо-бурской Войны авторства Филтема, хотя при написании церковного гимна испортить «Те Деум» практически невозможно, формулы написания псалмов незыблемы, вплоть до нот в конце, но, тем не менее, он был отупляющее затянут, это было спорное нарушение любых законодательных норм об использовании детского труда, не говоря уж о беспощадном хроматизме, который смутил бы даже Рихарда Штрауса, слишком «современный», чтобы сохранить какую-нибудь силу для проникновения и благоговейного оглушения, он был уже известен среди школьников-хористов от Стейндропа до собора Св. Павла как «Нудятина Филтема».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Тем временем Гертон казался Яшмин всё более скучным —здесь была просто эпидемия идиотизма, невозможные правила ношения формы одежды, не говоря уж о еде, которую не улучшал яркий белокурый свет, проникавший в Зал через высокую арку стеклянных панелей в потолке, в лучах этого света купались накрытые столы, скатерти и болтающие девушки. Она всё глубже погружалась в проблему Дзета-функции, она ловила себя на мысли, что думает об этой проблеме, даже когда однокурсник, с которым она встретилась взглядами днем и который прокрался после вечернего отбоя в ее комнату, лежит голый на ее узкой кровати, даже в этот исключительный и невыразимый момент она не могла полностью игнорировать вопрос, словно он шепотом спрашивал ее, почему Риман просто ввел численное значение половины в самом начале, вместо того, чтобы вывести его потом...
— Конечно, люди могут пожелать строгих доказательств, — писал он, — но я отложил поиски...после нескольких поверхностных тщетных попыток, поскольку они не нужны для достижения первоочередных целей моего исследования.
Но в таком случае не подразумевало ли это...заманчивую возможность...недосягаемую возможность.
...и предположим, что в Геттингене, где-то среди его бумаг, в каком-нибудь еще не внесенном в каталог меморандуме, к которому он на самом деле не мог не возвращаться, как любой с тех пор, к раздражающе простым последовательностям Гаусса, расширяющимся в целое «воображаемое» зазеркалье, которое игнорировал даже Рамаджунан здесь в Тринити-Колледже, пока Гарди не указал ему на это — пересмотрел, неким образом заново осветил сцену, что позволило подтвердить догадку столь точно, сколь только можно было пожелать...
— Послушай, Пинкс, ты не та, за кого себя выдаешь?
— И где ты, дерзкая девчонка, кажется, не там, где тебе следует быть, нам нужно это всё привести в порядок, не так ли...
Достаточно грубо хватает девушку за белокурые волосы, одним элегантным движением задирая свою ночную рубашку и садясь на дерзкое маленькое личико...
— Так что прочь в страну кожаных штанов, да? — спросил Киприан, скрывая раздражение. Что бы ни разрешалось в общении между ними, это не включало проявление задетого самолюбия.
— Конечно, это нечестно с моей стороны, но я на самом деле не знала себя, пока...
— Боже милостивый, неужели ты извиняешься? С тобой всё в порядке?
— Киприан, я ничего такого не ожидала. Нас прислали сюда, большинство из нас, не так ли, чтобы сплавить, чтобы мы не были обузой: книги, тьюторинг, учеба — это всё несущественно. На самом деле, чтобы что-то зажглось, это...никто мне не поверил бы, если я...ну, один-два мальчика из группы Харди, но, конечно, никто на Чанкстон-Кресчент. Харди знает о нулях æ-функции в общих чертах, но он недостаточно помешан на этом, в то время как Хилберт не думает ни о чем другом, и он в Геттингене, это та одержимость, которая мне необходима, поэтому в Геттинген.
—Что-то...математическое, — он зажмурился. Она засияла, но потом поняла, о чем он. — Я знал, что однажды пожалею об этом. Никогда не удавалось ничего большего, чем с трудом добиться средних показателей в крикете, ты ведь знаешь...
