ее мне часто бывает трудно; чувствую, что не ощущаю разницу между новыми поэтами, которые для их сверстников, наверное, различны, как небо и земля. А на большую прозу времени совсем нет.
– Михаил Леонович, вам, человеку кабинетному, как вы сами говорите, не хотелось бы быть больше… приближенным к жизни, что ли?
– Тогда скажите: что такое жизнь?..
– Спрошу иначе: вам не хотелось бы сегодня заниматься не только академической наукой, но и сочетать эту работу с литературной критикой, журналистикой, то есть с теми формами, которые имеют определенный общественный темперамент?
– Понимаю, понимаю, – нет. По-видимому, мой научный темперамент рассчитан именно на кабинетные формы работы; даже на своих лекциях – когда мне приходится этим заниматься – я чувствую себя как чужой, хотя с небольшими группами людей, которые обращаются ко мне с какими-то вопросами, я общаюсь охотно и нахожу в этом общении удовольствие. Пользуясь английской терминологией, могу твердо сказать: я был бы плохим лектором для большой аудитории, но был бы хорошим тьютором для занятий с несколькими учениками.
– Если бы вас выдвинули в народные депутаты, вы бы наверняка сделали самоотвод. Так?
– Политика – это такая же специальность, как литературоведение. Ей надо учиться теоретически или практически. По этой причине я бы и отказался.
– Но мы живем в такой стране, где профессионального парламента никогда не было, если вести летоисчисление с 1917 года. Научиться профессии политика в нашей стране просто невозможно. Однако уже сегодня… вот никому не пришло в голову выдвинуть в этот парламент Лотмана, Мелетинского, Гуревича, Мамардашвили – человека, который обладает, кстати сказать, общественным темпераментом. А пришлось бы, то засмеяли бы, пожалуй. Так ведь? Не пришло в голову выдвинуть вас. Вот вы улыбаетесь…
– Правильно, правильно…
– …а получилось, что опять огромное количество достойных людей, которым, право же, было бы что сказать с этой трибуны, ее не получат, теперь уже во многом по собственной вине. Может быть, это нескромно, но я все-таки скажу, тем более что большой разговор с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым у нас, на страницах «ТЖ», впереди: я позволил себе хоть и в кавычках, конечно, но все-таки «возмутиться» Сергеем Сергеевичем. Если уж Сергей Сергеевич Аверинцев первый раз в жизни пошел в Кремль на встречу Генерального секретаря с творческой интеллигенцией, то он просто не имел морального права сидеть и молчать. Не поднять руку и не сказать Николаю Ивановичу Рыжкову, который был там же, в президиуме, что постановление Совмина, ограничивающее деятельность кооперативов, продумано не до конца. И вообще это странный документ, ибо из него следует, что в СССР запрещены частные школы. Чего боимся? Что они испортят нашу молодежь? Не тому ее научат? А государственные школы учат тому? Да что ж говорить…
И кому, как не Аверинцеву, это бы и сказать? И кого, как не Аверинцева, там послушали бы? Ведь эта встреча и задумывалась как совет с интеллигенцией. И на ней Горбачев и руководство партии, надо отдать им должное, действительно советовались, это говорили все, кто на этой встрече был. Сергей Сергеевич соглашался, но объяснял, как и вы, что у него нет политического опыта, что он не знал, как нужно поднять руку, нужно ли записываться предварительно, – это я прекрасно понимаю, я бы тоже растерялся. Но проблема-то не решена. Поэтому вопрос такой: не кажется ли вам…
– Кажется… да, кажется. Но гласность имеет разные формы. Если я выйду на трибуну в Кремле, я буду смешон. А вот написать статью о том, что сама логика жизни требует, чтобы к кооперативам не относились бы по-дубельтовски, я могу, это в моих силах. Напомню: Дубельт – это тот начальник жандармов при Николае I – очень умный, кстати, – который говорил, что просвещение подобно лекарству, которым в одних дозах можно исцелиться, а в других отравиться; поэтому просвещение нужно принимать в той дозировке, которую прописывает правительство. Указ, который перечисляет, что кооперативам запрещается выпускать, во-первых, яды и наркотики, а в-последних, книги, – удивительно напоминает об этой логике Дубельта. Мог бы я написать и то, что позволяю себе думать: если бы Ленин был современником Карабаха, Сумгаита, Тбилиси, Риги, он тотчас распустил бы Союз Советских Республик и собрал бы его наново и по-новому. Но что делать, вы правы: ничего подобного я так и не написал. Очевидно, решил, что это лучше меня сделают другие. У нас все надеются, что другие сделают лучше, – выходит, и я не отстаю…
Сейчас все чаще раздаются голоса, призывающие обсудить вопрос о многопартийной системе. Я думаю, что ситуация в стране такова, что сегодня все партии в принципе будут выступать за одно и то же, у нас нет альтернативы. Но плюрализм мнений логически ведет к многопартийности. Только разница между партиями будет состоять лишь в том, что одна партия будет требовать от перестройки более широких шагов, другая – семимильных, а третья – ну, о худших вариантах я воображать не пробовал…
– А вы выступаете как радикал? Вы за более радикальные преобразования?
– За более решительные. Судя по тому, что я читаю в публицистике, мы так далеко зашли в тупик, что выходить на твердую дорогу нужно скорее. Это ведь тупик даже не политический, а экономический, – по марксизму, это страшнее.
– Какие беды, Михаил Леонович, нам принес метод социалистического реализма?
– Прежде всего, он категорически объявил себя вершиной, выше которой ничего нет и не может быть. Он гарантировал остановку душевного развития и духовных исканий: мешал людям думать. Во-вторых, он представлял действительность не такой, какова она есть, а такой, какой она должна быть: мешал людям видеть. Не только в литературе – везде: в живописи, в кинематографе, в театре. Формулы для этого придумывались разные, но они в равной мере не побуждали, а отучали людей от правды в искусстве.
– Как сильно, на ваш взгляд, наша идеология помешала нормальному развитию литературоведения как науки? Насколько эти пути были искорежены? Или все-таки литературоведение развивалось более-менее нормально, вода дырочку найдет?
– Вода дырочку найдет. И находила. Характерно, что, как только наступала оттепель, вдруг оказывалось, что у нас есть достаточное количество ученых, которые тут же готовы расправить свои творческие крылья, как бабочки после анабиоза. По-моему, Аверинцев где-то говорил или писал, что удивляться надо не тому, как долго и упорно у нас вколачивали в забвение Гумилева, а тому, что, как только этот кляп был вынут, вдруг оказалось, что знатоков Гумилева достаточно для того, чтобы в три года выпустить три научных издания гораздо лучшего качества, чем эмигрантские.
– Существуют науки естественные
