До окончанія дѣла, бракъ считается расторгнутымъ. За всѣмъ тѣмъ, вступленіе въ новый бракъ не дозволяется. Разведенная жена имѣетъ право на содержаніе. Я вывожу свои заключенія, замѣтьте, по одной аналогіи…
— Но во всякомъ случаѣ, разведенная, или мнимо разведенная жена лишается, хотя временно, тѣхъ нравственныхъ когтей, которыми она, по праву супруги, имѣетъ возможность царапаться?
— Еще-бы! Конечно. Всякое оскорбленіе со стороны ея имѣетъ уже характеръ оскорбленія, наносимаго однимъ частнымъ лицомъ другому, такому-же частному лицу.
— И такъ, мнѣ предстоитъ выборъ, между женою и тюрьмою?
— Ум… да, въ этомъ родѣ.
— Тюрьма! произнесъ я рѣшительно.
— На вашемъ мѣстѣ, я рѣшилъ-бы точно такъ-же, какъ и вы, польстилъ мнѣ адвокатъ, небрежно пряча въ карманъ мою благодарность.
Раввинское оффиціальное разрѣшеніе было получено, разводное письмо было изготовлено по формѣ и вручено моему врагу по формѣ-же. Китайская церемонія эта, въ сущности, не произвела никакихъ перемѣнъ. Разведенная жена живетъ и пользуется матеріальными удобствами по прежнему и носитъ имя мужа по прежнему. Церемонія эта лишила ее только тѣхъ грубыхъ правъ, которыми она злоупотребляла, которыми она отравила мою жизнь и вводила смятеніе и неурядицу, въ родную ей семью. Обезоруженный непріятель, со своими союзниками, не теряетъ, однакожъ, надежды завоевать прежнюю выгодную позицію…
Событіе этого роковаго развода взволновало кружекъ праздныхъ людей, не менѣе того, какъ взволновало въ свое время Европу страшное убійство Троппмана. Встрепенулись, засуетились, закружились и зашипѣли разные полудремавшіе гады и пресмыкающіяся. Я сторонился отъ этого зловоннаго болота и наслаждался безсильнымъ бѣшенствомъ тѣхъ, которые не досягали до меня, которые пытались, но никакъ не могли выползть за сухой берегъ…
Я нѣсколько успокоился. Но то, къ чему я стремился, такъ-же далеко отъ меня теперь, какъ было далеко и прежде. Тотъ миражъ, называемый счастьемъ, который манилъ меня за собою во всю жизнь, продолжаетъ меня манить и теперь; но я ему уже не довѣряю. Да и путь сдѣлался безнадежнымъ. Я спускаюсь уже по склону жизненной горы.
Мудрые нѣмцы, назвавшіе извѣстное, но неуловимое душевное состояніе непереводимымъ словомъ «Gemüth», открыли въ душѣ человѣка новую своеобразную болѣзнь. Эту болѣзнь они назвали «Die Fierzig-jahres-Krankheit» (болѣзнь сорока лѣтъ). Безпомощный, бѣдный человѣкъ, безъ путеводителей и поддержки, грубо толкаемый сзади нуждою, голодомъ и лишеніями, начинаетъ свое карабканье на крутую гору, называемую жизнью. Извилистыя, чуть замѣтныя тропинки ведутъ къ разнымъ гребнямъ. Всѣ эти тропинки усѣяны острыми камнями, выскользающими изъ-подъ ногъ истощеннаго путника. По сторонамъ обрывы и пропасти. На пути непроходимые терновники, населенные кровожадными хищниками. Путнику выбора нѣтъ: «умирай или карабкайся». Страшный путь поглощаетъ его лучшія силы. Онъ поминутно спотыкается, падаетъ, встаетъ и взбирается все дальше, все круче. Очертя голову, перескакиваетъ онъ разщелины, голыми руками раздвигаетъ запутанныя вѣтви терновника, съ ловкостью отчаянія увертывается отъ острыхъ зубовъ, отъ смертоносныхъ жалъ. Наконецъ, достигаетъ онъ своей высшей точки, своихъ сорока лѣтъ; достигаетъ и того изъ многочисленныхъ гребней горы, къ которому онъ стремился. Усталый, истощенный, облитый потомъ и кровью, падаетъ онъ въ изнеможеніи и, на нѣсколько минутъ, погружается въ тяжелый, тревожный сонъ. Но содрогнувшись отъ толчка невидимой руки, онъ просыпается и опять вскакиваетъ на ноги. Невольно взоръ его устремляется назадъ, на ту тропинку, по которой онъ взбирался. Съ ужасомъ и отвращеніемъ отворачивается онъ отъ ненавистной панорамы. «ѣтъ, — думаетъ онъ, — эта картина всегда будетъ смущать и пугать меня. Поищу болѣе удобнаго, для душевнаго спокойствія, пункта». Съ лихорадочною торопливостью подбираетъ путникъ закоржавѣлую, полупустую свою котомку, въ формѣ сердца, упаковываетъ въ нее свои растрепанныя убѣжденія, свои истерзанныя вѣрованія, и направляется дальше. Но куда-же дальше? Еще шагъ — и узкому гребню конецъ. Опять такая-же крутая тропинка внизъ. Мѣстность еще болѣе дикая, еще болѣе страшная. Тѣ-же острыя скалы, тѣ-же непроходимые терновники. А тамъ, по сторонамъ, шаловливые, юные дикари новаго поколѣнія, съ стрѣлами насмѣшки на натянутыхъ лукахъ, скалятъ зубы на встрѣчу полуотжившему, измученному путнику. «И это все? и для этого только я карабкался? Нѣтъ, туда не хочу», вскрикиваетъ бѣдный путникъ. «Иди», спокойно повелѣваетъ время и безпощадно толкаетъ внизъ, по крутому склону горы. А подъ горой, весь горизонтъ окутанъ непроницаемою мглою, и изъ этой мглы широко зіяетъ бездонная пропасть… Пропасть, поглощающая всѣ жизни человѣческія, и счастливыя, радостныя, и такія изуродованныя, какъ моя…
* * *
Какъ ни одна мысль не заканчивается безъ точки, такъ ни одно письмо или записка, появляющаяся въ области беллетристики, не заканчивается безъ неизбѣжнаго postscriptum. Я не считаю себя въ правѣ отступать отъ обще-принятой формы при закончаніи «записокъ еврея». Кстати, я состою еще въ долгу у нѣкоторыхъ моихъ единовѣрцевъ, удостоившихъ мой слабый литературный трудъ своими изустными, письменными и печатными отзывами.
Отзывы эти, касавшіеся различныхъ сторонъ и мѣстъ «записокъ еврея», расходились между собою въ нѣкоторыхъ пунктахъ, но, какъ стройный хоръ, сливались въ общій тонъ порицанія. Порицанія эти выражались въ формѣ горькихъ вопросовъ.
— Зачѣмъ выносить соръ изъ родной избы?
— Къ чему поднимать ѣдкую, талмудейскую и кагальную пыль, отъ которой приходится намъ самимъ-же непріятно отпихиваться?
— Правда, самая святая правда не всегда бываетъ полезна и безопасна.
— Достаточно порицаютъ насъ другіе. Къ чему еще порицать самихъ себя? Недруги (а ихъ, въ послѣднее время, расплодилось очень много) скажутъ, пожалуй: «Если сами вынимаютъ изъ собственнаго глаза на показъ порошинку, то въ этомъ хитромъ, полузакрытомъ глазѣ, безъ сомнѣнія торчитъ цѣлое бревно».
Я несогласенъ съ такими взглядами и выводами. По моему мнѣнію, кто хочетъ избавиться отъ жестокаго бичеванія чужой руки, тотъ долженъ бичевать самого себя. Самобичеваніе и честнѣе, и не такъ больно. Кто слишкомъ доволенъ самимъ собою, тотъ, въ большинствѣ случаевъ, безконечно глупъ. Кто хвалитъ себя, того рѣдко хвалятъ другіе. Я расхожусь во мнѣніяхъ съ тѣми новѣйшими еврейскими публицистами, которые, какъ кажется, задались нетрудною проблемой отрицать, или игнорировать факты, вмѣсто того, чтобы, честно признавая ихъ, оправдать тѣмъ исторически-соціальнымъ, экономическимъ и фанатическимъ строемъ, который, въ большинствѣ случаевъ, составляетъ единственный источникъ деморализаціи, какъ отдѣльныхъ индивидуумовъ, такъ и цѣлыхъ группъ, сословій и даже племенъ. Вмѣсто того, чтобы оглашать безотвѣтную пустыню жалобами, вздохами и воплями; вмѣсто того, чтобы всуе взывать къ какимъ-то заоблачнымъ орошеніямъ, цѣлесобразнѣе было-бы обратить вниманіе за родную почву, очистить ее отъ толстаго слоя сора, удобрить ее, обновить заржавленный, неуклюжій, выжившій изъ употребленія плугъ, разумно вспахать родное поле и засѣять его плодоноснымъ зерномъ европейской культуры. Какъ очистить фанатическую почву? Какъ и чѣмъ удобрить? Какъ вспахать и посѣять? Вотъ вопросы, разрѣшеніе которыхъ вполнѣ достойно благородныхъ, добросовѣстныхъ публицистовъ, не гоняющихся исключительно за пустыми симпатіями, непоющихъ вѣчные гимны и панегирики, изъ за нравственной или матеріальной подачки, или просто изъ за
