После убийства П. А. Столыпина образ мыслей Розанова меняется, и он пишет Гершензону в начале 1912 года: «Я настроен против евреев (убили — все равно Столыпина или нет, — но почувствовали себя вправе убивать „здорово живешь“ русских), и у меня (простите) то же чувство, как у Моисея, увидевшего, как египтянин убил еврея» («убил Египтянина и скрыл его в песке»).
Василий Васильевич признавался, что когда он пишет дурно о евреях, то всегда с болью думает: «Это будет больно Гершензону», которого он любил. Но «что делать, после смерти Столыпина у меня как-то все оборвалось к ним (посмел бы русский убить Ротшильда и вообще „великого из ихних“). Это — простите — нахальство натиска, это „по щеке“ всем русским — убило во мне все к ним, всякое сочувствие, жалость».
Убийство Столыпина потрясло Розанова. Он едет в Киев на похороны и публикует четыре статьи о Столыпине и его историческом значении. В первой, озаглавленной «Террор против русского национализма», он утверждает, что Столыпин положил «национальную идею в зерно политики». «Центробежные силы в стране не ограничиваются сдержанным ропотом, но выступают вперед с правовым насилием. Они не хотят примириться с главенством великорусского племени; не допускают мысли, чтобы оно выдвигалось вперед в руководящую роль»[687].
На другой день после смерти Столыпина в статье «К кончине премьер-министра» Розанов писал: «Это такой вызов русскому народу, такая пощечина тысяче русских городов, такое заушение молодому русскому парламентаризму, такой плевок в глаза 17-му октября, от которого Россия, пошатнувшись, не могла не схватиться за сердце».
Розанов бесповоротно осуждает террор и революционизм: «Вот они, полувековые смертельные враги России, распинатели государственных людей ее, ее — по-старомосковскому — „служилых людей“; издевающиеся над всем русским, старым, новым и будущим».
Революционерам нужен не парламентаризм, а претворение собственной мечты, зародившейся в парижских и женевских конспирациях. Россия для них — чистый лист бумаги, где «эти маньяки и злодеи чертят свои сумасшедшие воздушные замки».
Историческое значение Столыпина Розанов видел в попытке обустроить Россию после революции 1905 года и в предвидении новых потрясений. Развивая и как бы комментируя знаменитые столыпинские слова: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия», — Розанов писал: «После развала революции, когда русские живьем испытали, что такое „безвластие“ в стране и что такое стихии души человеческой, предоставленные самим себе и закону своего „автономного“ действия, — все глаза устремились на эту твердую фигуру, которая сливалась с идеею „закона“ всем существом своим. Все начало отшатываться от болотных огоньков революции, — особенно когда премьер-министр раскрыл в речах своих в Г. Думе, около какого нравственного омута и мерзости блуждали эти огоньки, куда они манили общество… Революция была побеждена, в сущности, через то, что она была вытащена к свету».
Столыпин не сумел или, вернее, ему не дали остановить сползание страны к национальному краху. «Но великая заслуга Столыпина состояла в том, — продолжает Розанов, — что он боролся с революциею как государственный человек, а не как глава полиции. Он понял, что космополитизм наш и родил революцию; и чтобы вырвать из-под ног ее почву, надо призвать к возрождению русское народное чувство».
Скорбью исполнились сердца русских при вести о смерти Столыпина, говорит Розанов. «Сегодня — день нравственной муки русского общества. Мука эта так велика, что задвигает собою государственные соображения. Не осматривают хозяйство, не исчисляют богатство, не считают убытки, когда в дому стоит гроб. Гроб — в России».
Политика, как таковая, — явление глубоко безнравственное, считал Василий Васильевич, утверждавший, что в основе государства должно лежать начало человеческое и, стало быть, нравственное. «Дайте мне семью — и я дам вам цивилизацию; дайте дьяволу в цивилизации проткнуть гнилой палкой семью — и цивилизация рухнет как мертвец»[688], — писал он еще в 1898 году С. А. Рачинскому.
«Что ценили в Столыпине? — вопрошает Розанов в последней статье о нем. — Я думаю, не программу, а человека; вот этого „воина“, вставшего на защиту, в сущности, Руси». Революция при нем стала одолеваться морально в мнении и сознании всего общества. И достигнуто было это не искусством его, считает Розанов, а тем, что «он был вполне порядочный человек».
Столыпин показал единственный возможный в России путь парламентаризма. Он указал, что «если парламентаризм будет у нас выражением народного духа и народного образа, то против него не найдется сильного протеста, и даже он станет многим и наконец всем дорог. Это — первое условие: народность его. Второе: парламентаризм должен вести постоянно вперед, он должен быть постоянным улучшением страны и всех дел в ней»[689].
Во вторую годовщину смерти Столыпина в Киеве был открыт ему памятник (разрушенный позднее украинскими большевиками). Как бы предчувствуя приближающееся лихолетье России, Розанов писал в статье «К открытию памятника П. А. Столыпину», что только глубокая мечтательность русских и знаменитое русское «долготерпение» мирились и выносили, что у нас иногда на долгие десятилетия водружалось «безнациональное правительство»[690].
Розанову всегда присущ антиномизм мышления, что проявилось и в его отношении к еврейскому вопросу. Понимание и любовь соседствуют с настороженностью, недоверием, ожиданием «беды для себя».
В 1909 году Розанов писал: «Мне как-то пришлось прочесть, что нет ничего обыкновеннее на улицах Иерусалима, как увидеть жителя (не помню, сказано ли „еврея“), спешно идущего, который держит в руках цветок и постоянно подносит его к носу. В Берлине и Лондоне этого невозможно встретить. В другой раз я удивился, прочитав, что в иерусалимских молитвенных домах евреи часто передают из рук в руки разрезанный пополам свежесорванный лимон, и все поочередно обоняют его, „дышат его запахом“. Ритуальный закон, что в субботу или в пасху евреи вдыхают запах вина, разлитого перед всеми сидящими за трапезою по стаканам, — известен. Это обонятельное отношение к вину вместо вкусового или впереди вкусового — замечательно» (465–466). Розанов всегда с особым вниманием относился к ритуальности иудаизма.
И вот через шесть лет он делает в «Мимолетном» такую «программную» запись о евреях, может быть, наиболее характерную для его умонастроений того «смутного времени»: «Вот что: все евреи, от Спинозы до Грузенберга, не могут отвергнуть, что когда произносится слово ЕВРЕИ, то все окружающие чувствуют ПОДОЗРЕНИЕ, НЕДОВЕРИЕ, ЖДУТ ХУДОГО, ждут беды себе. Что? Почему? Как? — Неизвестно. Но не поразительно ли это общее беспокойство, и недоверие, и страх…»[691]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
