Иные представления господствовали в тех кругах, которые, начиная с публикаций «Уединенного» и особенно «Опавших листьев», выступали с резкой критикой писателя за его «недемократизм». Розанов никак не мог понять их странной аргументации, отказывался ее принимать.
В свое время Гоголь изумился резкому письму Белинского по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями». Он думал и писал совсем об ином, вовсе не о том, что усмотрел в его книге «неистовый Виссарион». В черновом варианте ответного письма Белинскому Гоголь говорит: «Нигде не было у меня насмешки над тем, что составляет основанье русского характера и его величие силы». Полагая, что Белинскому «все представилось в ней в другом виде», Гоголь писал о своей книге: «Как отвечать на которое-нибудь из ваших обвинений, когда все они мимо?.. Она была издана в торопливой поспешности… Но движенье было честное»[697].
«Вы говорите, кстати, — писал Гоголь в ответном письме, — будто я спел похвальную песнь нашему правительству. Я нигде не пел. Я сказал только, что правительство состоит из нас же. Мы выслуживаемся и составляем правительство. Если же правительство огромная шайка воров, или, вы думаете, этого не знает никто из русских?» Многие ли писатели доходили до такого проникновенного понимания всегдашней сути правительства на Руси?
Современники не поняли Розанова, как Белинский не понял «Выбранные места», Лев Толстой написал о последней книге Гоголя можно сказать и о Розанове: «Пошлые люди не поняли, и 40 лет лежит под спудом наш Паскаль»[698].
Действительно, «наш Паскаль» XX века — это и Розанов, и те религиозные мыслители, наследие которых было до недавнего времени закрыто от нашего читателя или извращено, подобно гоголевской переписке с друзьями.
Обращаясь к еврейскому вопросу как части своей философии истории и народов, Розанов отнюдь не думал ущемить чье-либо достоинство. Его интересовало то особенное, что было в истории этого народа и что было близко его собственной родовой теории. Как и Гоголь, он не просчитывал и не ожидал возможных политических хулителей, ибо всегда стремился выразить свое понимание истории и России, а не современные амбиции мессианства любой окраски. Идея превосходства одного народа над другим была чужда Розанову, но это отнюдь не исключало горячей любви к своему народу, как к своей матери, своему дому, своему отечеству.
Евреи, еврейские обычаи и нравы в историческом аспекте и еврейский вопрос в современной России — все это для Розанова составляло некую мифологему, которую он пытался обосновать и разрешить во вневременном контексте. И тогда возникали такие его великолепные очерки, как «О Песни Песней» (1909).
Когда же он обращался к конкретному, текущему материалу, то из-под пера появлялись оскорбительные публицистические статьи, за которые перед смертью он, как христианин, просил прощения у евреев и за которые иные и поныне склонны считать его антисемитом.
Антиномии Розанова сказывались и здесь. Он был «православным язычником» и потому творил миф об «обонятельном и осязательном отношении» евреев к жертвоприношениям, поскольку это вытекало из созданной им мифологемы. Его мало интересовала историческая, реальная правда (поэтому при переизданиях он отказывался исправлять фактические неточности, на которые ему указывали). Его заботила лишь вневременная, абстрактная мифологема, творимая им по имманентным внутренним законам. Современники же читали его мифологемы как прямое видение сегодняшней действительности.
За несколько дней до смерти Розанов просил прошения у всех — у Мережковских и М. Горького, с которыми давно рассорился, у врагов и у друзей. Продиктовал он дочери и свое «послание к евреям»: «Благородную и великую нацию еврейскую я мысленно благословляю и прошу у нее прощения за все мои прегрешения и никогда ничего дурного ей не желаю и считаю первой в свете по значению. Главным образом, за лоно Авраамово в том смысле, как мы объясняем это с о. Павлом Флоренским. Многострадальный, терпеливый русский народ люблю и уважаю»[699].
В предсмертной воле Розанова, написанной собственноручно, о евреях говорится: «Веря в торжество Израиля, радуюсь ему, вот что я придумал. Пусть еврейская община в лице московской возьмет половину права на издание всех моих сочинений и в обмен обеспечит в вечное пользование моему роду племени Розановых честною фермою в пять десятин хорошей земли, пять коров, десять кур, петуха, собаку, лошадь, и чтобы я, несчастный, ел вечную сметану, яйца, творог и всякие сладости и честную фаршированную щуку. Верю в сияние возрождающегося Израиля и радуюсь ему»[700].
Эта «честная фаршированная щука» в «возрождающемся Израиле» говорит о слишком многом. Своих мифологем Василий Васильевич никогда не забывал, но давал им новые и новые прочтения, порождавшие все новые и новые вопросы. Ведь на то он и был мастером пера.
Суд над мировоззрением Розанова — именно о суде над взглядами писателя с возмущением говорили выступавшие в Религиозно-Философском обществе священники («Помои были вылиты на личность писателя»[701], — заявил священник Н. Р. Антонов) — вызвал осуждение у «недемократических литераторов», как их тогда называли.
М. М. Спасовский, редактор-издатель журнала «Вешние воды», познакомившийся с Розановым в 1913 году благодаря организатору первого оркестра русских народных инструментов В. В. Андрееву, писал позднее, что нравственным оправданием того, что думал и говорил Розанов о социализме, о евреях и иудаизме, о революционерах и революции как части общего большого вопроса о России, стало большевистское затмение, опустившееся на страну в октябре 1917 года. Уже в эмиграции он вспоминал, что в книге «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» Розанов никакой пропаганды против евреев не вел, — он вскрывал в ней отношение евреев к крови в мистическом плане обрядовой стороны, так же как это он делал, копаясь в «египетских пирамидах»[702].
Розанов всегда выступал против антисемитизма и его концентрированного выражения — погромов, как он убедительно написал о том в «Апокалипсисе нашего времени».
Но он всегда оставлял за собой право высказываться против тех, кто ненавидел Россию или клеветал на нее. «Не люблю и не доверяю», — говорил он о таких независимо от национальности. И это было его право как русского писателя, которое никто и никогда не мог отнять у него. Он не мог и не желал одинаково относиться, «уровнять» «ненавидящих Россию и вредящих ей» с «любящими Россию и служащими ей трудом, честью и правдою»[703].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
