Тщательно заперев дверь, лакей Редер идет к шкафу в углу. В руке он держит стакан с зубной щеткой. Он отпирает шкаф и ставит туда стакан со щеткой… Так уж устроен человек! Пережив этим вечером все же необычное ощущение, вероятно нечто такое, что можно бы назвать репетицией убийства, Губерт Редер, как и каждый вечер, надевает ночную рубаху и чистит зубы… Не всегда бывает он убийцей, чаще он самый незначительный, серенький обыватель, тем-то он и опасен! Тигра узнаешь по полосатой шкуре, — убийца, как и все прочие, чистит зубы, его не узнать.
А сейчас Виолете предстоит увидеть нечто еще более необычное…
Но Виолета наблюдает не очень внимательно, она больше не думает о лакее Редере, она соображает…
"Под дверью я подслушивала не больше пяти минут, — соображает она. — И сразу же вышла. На черном ходу простояла не больше трех минут. Губерт должен был еще убрать со стола — это он сделал, пока я прощалась на ночь. Затем — унести посуду. Да он же не мог отлучиться из дому! Раздеться, умыться, почистить зубы… А мое письмо? Мое письмо?"
Мое письмо! — так бы и крикнула она и стукнула в окно и потребовала бы обратно свое письмо. Но только страх взбудоражить весь дом, но только отвращение к длительным дурацким переговорам с изолгавшимся, коварным Редером удерживает ее.
"А, бог с ним, с письмом! — вдруг совсем спокойно подумала она. — Мне оно ни к чему, я и так найду Фрица… Редер, верно, его присвоил. И не для того, чтобы показать родителям, нет, чтобы опять потребовать с меня вознаграждение!"
Она представила себе, как стояла в темноте и ждала его. Она почувствовала руку у себя на сердце, холодную, нечеловеческую руку, и опять она ощутила во рту какой-то привкус страха. "Если я расскажу Фрицу, он убьет его; Фриц за гораздо меньшее чуть не убил Мейера…" Но она чувствует, что не скажет Фрицу, что для Фрица это навсегда останется тайной, будь что будет. Собственно говоря, общая тайна с Редером должна бы пугать ее. Но она ее не пугает. В этой недоброй лакейской руке есть какая-то мрачная притягательная сила, она не понимает какая, но чувствует ее…
Пока все это промелькнуло у нее в голове, а на эти соображения и страхи ушло не больше секунды, лакей Губерт Редер опустился на колени в ногах кровати. Вон он стоит в своей длинной белой ночной рубахе, сложив руки, и, словно ребенок, читает на ночь молитву. Но в его серой недоброй физиономии нет ничего детского. На Виолету, которая видит его всего в нескольких шагах от себя, — вон он стоит на коленях, в подвальной комнате, посреди этой маленькой, только для нее одной освещенной сцены, и молится, словно послушный ребенок, а ведь только что его рука обвивала ее шею; на Виолету, которой приходит в голову, что это он благодарит господа бога за то, что с его соизволения так над ней насмеялся, — на Виолету вдруг нападает отчаянный смех, она не может сдержаться, она вскакивает и бежит в темноту, куда глаза глядят, не думая о людях, которым не следует ее видеть. И о Фрице, которого ей обязательно нужно видеть…
Она бежит по саду все дальше, вот она уже на меже среди полей. С трудом переводит она дух. Ей кажется, что надо убежать от всего, что ее окружает, от себя самой и от всего вообще. Но в конце концов телу ее удается преодолеть страх, она бросается наземь и смотрит в звездное, очень темное ночное небо, в недосягаемо глубокой бездне которого ярко сверкают звезды.
Она засыпает…
Но спала она, верно, очень недолго, звезды ни капли не передвинулись с той минуты, как она сомкнула глаза. У нее такое ощущение, будто ей приснилось что-то легкое, веселое, только она не помнит что. Разбудило ее чувство приближающейся опасности. Но никакой опасности нет, вокруг тишь, сельская ночь. Уже и деревня угомонилась, оттуда не доносится ни звука.
"Никакой опасности нет", — думает она, стараясь успокоить свое громко бьющееся сердце. Но вдруг ей приходит мысль, что она одна далеко в поле и сколько ни кричи, ни один человек в деревне не проснется… и на нее, которая никогда не боялась — ведь она тысячу раз бывала по ночам и в поле и в лесу и не допускала даже мысли о страхе, — вдруг нападает трусливый малодушный страх: что, если на меже вдруг покажется он в своей белой рубахе и опять захочет положить руку ей на сердце. "Противиться я не смогу!" — думает она.
И она снова бежит, бежит прочь от виллы, ведь оттуда он может погнаться за ней, бежит к парку, к темному массиву деревьев. Перелезает через забор, вот она зацепилась подолом за гвоздь, порвала платье. Она падает лицом в траву, но сейчас же вскакивает и бежит в парк, к лебединому пруду, к дереву с дуплом… Она сует руку в дупло, но письма там нет; значит, он его вынул и теперь идет к ней…
Она бежит обратно, но на бегу ей приходит в голову, что он и не получал письма, ведь письмо еще в руках у Редера, и ее охватывает безумная злоба на прохвоста Редера… Однако злоба проходит: правда, она все еще бежит, но уже раздумывает, стоит ли. Бежать нет никакого смысла, он, конечно, и не был в деревне; зарыв оружие, он, конечно, отправился не в деревню на любовное свидание, а возвратился к себе в часть с донесением, что все сошло благополучно. Но хотя она знает, что бежать уже незачем, она все еще бежит, словно что ее гонит, и, только увидев сквозь деревья светлый, желтый прямоугольник, останавливается…
Она замедляет шаг, осторожно пробирается вперед и тихо, как кошка, подкрадывается к освещенному окну. Окно распахнуто, но занавески задернуты. Виолета переходит через дорожку, ступает на узкую полоску травы под окном и осторожно раздвигает занавески. Сегодня ночью она в таком смятении, ни на минуту не приходит ей в голову, что она делает нечто непозволительное или хотя бы непринятое. Окинув комнату быстрым испытующим взглядом, она просовывает за занавеску всю голову и так стоит и наблюдает: только голова в светлой комнате, а сама вся снаружи в темноте.
За столом сидит Вольфганг Пагель и пишет письмо. День выдался довольно сумбурный, он настроил его на невеселый, грустный лад, при таких условиях и сельское хозяйство не радует. Утром ссора с ротмистром, который его выгнал; затем возня с арестантами; замурованная дверь с белым крестом, который пришлось потом замазать красным; вздорный лакей Редер с тачкой, полной гусиных трупов; таинственное совещание в замке со Штудманом — весь день сегодня был суматошный, сумбурный, совсем не такой, каким полагается ему быть в деревне!
С неудовольствием проглотил он в конце концов свой одинокий ужин Штудман передал через лакея Элиаса, чтоб Пагель не ждал его — и теперь не знает, как убить вечер: спать нет желания, заняться чем-нибудь нет охоты. Он даже подумывает, не пойти ли в трактир пропустить стаканчик, чтобы встряхнуться, а может быть, и в картишки перекинуться… В конце концов ему приходит мысль прогуляться в деревню и поискать Зофи Ковалевскую. В общем, она девушка славная и, пройдя берлинскую выучку, вряд ли станет долго ломаться. Хозяйская дочка, Виолета фон Праквиц, со своими сегодняшними поцелуями, пожалуй, опасней.
Но тут он вспомнил, что ему нельзя уходить из дому ни в трактир, ни к Зофи! Он взялся выполнить поручение, он ожидает гостя, которого ему предстоит вздуть: дурака лакея с рыбьей физиономией, Губерта Редера.
Некоторое время Вольфганг Пагель шагал, не зажигая света, из угла в угол по своим двум комнатам, то по конторе, то по спальне. Но от того, что ходишь из угла в угол в течение получаса и размышляешь, как пригрозить подлому субъекту, как запугать, избить его, настроение нисколько не повышается. Такие вещи делаются без размышлений, с маху. Но куда же себя деть?
Поразительная история: стоит ему заинтересоваться какой-либо девушкой, будь то Виолета, Аманда или Зофи, в конце концов все сводится к воспоминаниям о Петере. Ну что ж, Петра окончательно похоронена и позабыта, мир праху ее, хорошая, ласковая девушка, но, как уже сказано: мир праху ее! Можно написать матери, рассказать ей о своем новом житье-бытье и для ее полного спокойствия возвестить, что Петра Ледиг ликвидирована. Это значительно лучше, чем без дела сидеть и дожидаться жалкой драки. Лакей несомненно изрядный трус!
Приняв такое решение, Пагель зажег у себя в комнате свет, задернул занавески и принес из конторы письменные принадлежности. Остается еще только снять пиджак: в рубашке без воротничка и в брюках без подтяжек удобно и не жарко; он сел за стол и принялся писать.
Вначале ему еще мешала мысль о приходе Редера, но скоро он совсем позабыл об этом мямле и застрочил быстрее. Он описывал свою жизнь в Нейлоэ, чуточку презрительно, чуточку небрежно, так, как пишут в двадцать три года, когда не желают признаться, что хоть что-либо доставляет удовольствие. В пяти фразах набросал он портрет своего «кормильца», затем бородатого простодушного тестя, от которого за версту несет хитростью и коварством. О прошлых делах он не пишет ни слова: ни слова о взятой картине, ни слова о судьбе довольно значительной суммы, ни единого слова о расстроившейся свадьбе. От упоминания об этих менее приятных вещах удерживали Вольфганга не стыд или упорство. Просто, пока человек действительно молод, он еще верит, что прошлое действительно прошло, то есть, что он с ним раз и навсегда расквитался. Он верит, что в любой день можно начать "новую жизнь", и у всех остальных людей предполагает ту же веру, тем более у матери. Он еще не подозревает о цепи, которую влачишь за собой всю жизнь; каждый день, каждое событие прибавляет к этой цепи новое звено, он еще не слышит ее лязга, он еще не понял удручающего, безнадежного значения слов: потому что ты поступил так, а не иначе, ты стал тем, а не иным!
