Пагель видит, как освещаются четыре других окна, он слышит через открытое окно, как жалуется, ругается и хнычет ротмистр.
"Ишь ты как нализался", — удивляется Пагель.
Он отходит от окна, идет к себе во флигель. "Надо написать маме про Петру, — думает он. — Пусть справится, что с ней сталось. А если в течение недели я не получу сведений, поеду в Берлин. Уж я ее разыщу… Вайо — это тяжелый случай… Ну, да бог с ней!"
13. НО ГАЗЕТЫ…
Лето медленно сменялось осенью, желтые поля ржи опустели, плуг окрасил светлое жнивье в коричневый тон, в деревнях говорили: "Вот мы и убрались!" Крестьяне поплевывали на ладони и косили отаву, а кое-кто уже принимался за картофель!
Да, кое-что было сделано, какая-то работа выполнена. Но вот они открывают газеты — реже вечерком под праздник, когда уже невмоготу работать, а чаще по воскресеньям — и читают. Что же сделано на белом свете? Какая работа выполнена?
Они читают в газетах о том, что правительство Куно пало. Его сменило правительство Штреземана, как говорили более приятное французам, но сами французы не стали приятнее.
Они читают о том, что забастовала и государственная типография. Некоторое время совсем не было денег, даже паршивых бумажек.
Они читают о том, что начинается война, пока еще на бумаге, между общегерманским военным министром и саксонским премьером. Они читают также о борьбе баварского правительства с общегерманским правительством.
Они читают о том, что Англия уже не противится оккупации Рура французами; они читают о демонстрациях сепаратистов в Аахене, Кельне, Висбадене, Трире. Они читают о том, что финансирование пассивного сопротивления на Рейне и Руре обошлось государству за одну неделю в три тысячи пятьсот биллионов марок. Еще они читают о прекращении пассивного сопротивления на Руре и Рейне и о полном отказе правительства от борьбы с противозаконной французской оккупацией.
Они читают о том, что экспорт прекращен, что в хозяйственной жизни Германии полный развал; они читают также о стычках между сепаратистами и полицией и что полицейских французы сажают в тюрьму.
За это время, за эти несколько недель, пока шла уборка хлеба, доллар с четырех миллионов марок поднялся до ста шестидесяти миллионов!
— Ради чего мы работаем? — спрашивали люди. — Ради чего мы живем? спрашивали люди. — Мир гибнет, все распадается, — говорили они. — Давайте же, пока живы, веселиться, позабудем о нашем позоре!
Так они говорили, так думали, так поступали.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ПОТЕРЯННОГО НЕ ВЕРНУТЬ
1. НЕЙЛОЭ БЕЗ РОТМИСТРА
Каждый раз в течение последних недель, когда фрау Эва фон Праквиц приходила в контору посоветоваться с господином фон Штудманом по хозяйству, Штудман не забывал спросить, быстро, серьезно взглянув на нее:
— А как ваш супруг? Что пишет Праквиц?
Обычно фрау Эва только пожимала красивыми полными плечами, которые раз от разу были прикрыты все более привлекательными, все более прозрачными блузками (так во всяком случае казалось Штудману). А иногда говорила:
— Опять открытка! Ему живется неплохо. Он уже пристрелил пятисотого кролика.
— Превосходно! — говаривал в таких случаях господин фон Штудман. И больше они о ротмистре не беседовали; они беседовали об урожае, о работе. Оба они были довольны результатами своих трудов, да и друг другом тоже были довольны. Если они считали что-либо целесообразным, то без долгих разговоров принимали решение и проводили его в жизнь. Если же потом выяснялось, что это все же было нецелесообразно, то они не тратили времени на бесплодное сожаление, а изменяли, исправляли, пробовали сделать иначе.
Разумеется, промахи случались нередко, и большие и малые. Нелегко было Штудману в самую жаркую рабочую пору взять в свои руки такое большое и для него совершенно новое дело. Часто приходилось тут же принимать очень трудные решения. Колебаться было нельзя: мост, ведший на дальний участок номер 5, провалился, двадцать упряжек, восемьдесят человек стояли без дела, глубокомысленно смотрели они на воз со снопами, скувырнувшийся в канаву, пристраивались уже в тени и говорили:
— Что тут поделаешь!
Штудман что-то делал. Через минуту в имение мчались гонцы, через пять минут на поле были уже мотыги, лопаты, заступы. Через четверть часа канава уже была засыпана, через двадцать минут из лесу приезжала подвода с хворостом, не проходило и получаса, и возы со снопами опять тянулись с дальнего участка номер 5 к имению…
— Вот это голова! — говорили рабочие.
— От такого всякой приятно ребенка прижить, — с восхищением говорила Гартигша, хотя теперь она уже не убиралась в конторе, а работала на поле.
— Ты бы не отказалась! — одобрительно смеялись вокруг.
— Это тебе не Мейер-губан!
Да, Штудман работал на славу, но и помощники у него были тоже славные. Все просто диву давались, как развернулся старый запуганный, покорный приказчик Ковалевский, какие прекрасные советы, порожденные долголетним опытом, вдруг приходили ему в голову! Рабочих он все еще недостаточно подтягивал, зато Пагель, потный, но быстрый как ртуть, поспевал всюду на своем велосипеде. Он перекидывался непристойными шутками с самыми разудалыми бабенками, но совершенно твердо устанавливал:
— Вот досюда дойдете к обеду — а к концу дня вон туда!
Они вопили, что им не справиться, пусть он сбавит наполовину, они малосильные женщины, не такие крепыши, как он, а он их только высмеивал: чего же тогда хвастают, будто им любой мужчина нипочем? Послушать их болтовню, так не родился еще тот парень, что с ними совладает. Вот, пусть теперь и доказывают!
Сопровождаемый их громким хохотом, Пагель ехал дальше, но к вечеру они справлялись с заданным уроком. Даже чуточку больше делали, а он не забывал это отметить похвалой или чаще крепкой шуткой. Он им всем нравился, особенно потому, что им не приходилось ревновать его друг к дружке.
— Этот не пропадет, — говорили они. — Смотри, еще какую жену подцепит, не какую-нибудь каргу вроде тебя!
— Подумаешь, сама хороша! Да у такой, как ты, я всякого в два счета отобью!
Когда они узнали, кем он был прежде — а при их никогда не дремлющем любопытстве они, конечно, все выведали, — они стали называть его сначала господин офицер, потом портупей-юнкер, потом юнкер, потом юнкерочек, а так как он часто ходил в поле с фройляйн Виолетой, то они привыкли смотреть на них, как на господских сына и дочку. Что они не влюбленные, женщины сразу смекнули.
Да, покинутая Вайо стала постоянной спутницей Пагеля. У матери времени на нее не хватало, ведь матери тоже приходилось часто бывать в поле. Фрау Эва провела всю свою молодость в Нейлоэ, и прежде она часто ездила в поле с отцом, старым тайным советником. Она слышала, что старик бормочет себе под нос, видела, на что он обращает внимание. И теперь она удивлялась, сколько всего уцелело у нее в памяти, она сама бы никогда не поверила. Когда она ходила на поле с ротмистром, она не решалась высказывать свое мнение, так как ротмистр сейчас же говорил:
— Ты в этом ничего не смыслишь. Не суйся, пожалуйста, в мои дела. — И начинал злиться.
Штудман никогда не злился. Он ее внимательно выслушивал, даже поддакивал. На ее предложения он говорил: "Превосходно!"; правда, потом случалось, что он делал не то, что она предлагала, но зато он так подробно и складно обосновывал свое несогласие, что она не могла не признать его правоты, хотя и не могла не зевнуть разок-другой.
Фон Штудман несомненно был человеком очень положительным, дельным, способным, но в то же время немножко чересчур обстоятельным. Трудно было даже представить себе, как бы он приступил к объяснению, если бы в один прекрасный день захотел признаться ей в любви, как бы он обосновывал, мотивировал, анализировал свою любовь, что приводил бы в оправдание, как объяснял бы свое поведение по отношению к другу, как уточнял бы свои требования для дальнейшей жизни. Даже представить невозможно! При всех своих способностях Штудман был самым неспособным на флирт человеком. Но фрау Эва не могла не признать, что была своя прелесть в его манере при архипрозаических подсчетах смешанных кормов для рогатого скота задумчиво скользнуть взглядом от носка ее ботинка к ее рту, хмыкнуть и снова приняться за вычисления. "Медленно, но верно", — думала фрау Эва. Она не торопилась, горячность и спешка ей надоели. Да вряд ли у нее и были какие-либо твердые планы и намерения, спокойное, почтительное обожание господина фон Штудмана просто было ей приятно. Устав за последние годы от стремительного потока тревог, ссор, от вечной гонки, она охотно предоставляла спокойной реке аккуратности и порядочности, исходившей от Штудмана, покачивать и баюкать ее.
Но совершенно ясно, что при столь разносторонних занятиях у матери не оставалось достаточно времени для дочери. Сперва фрау Эва пробовала брать Виолету с собой, когда ездила в поле, когда ходила в контору. Но из этого ничего не вышло. При более продолжительном и частом пребывании вместе выяснилось, что отношения между матерью и дочерью заметно ухудшились. Фрау Эва с беспокойством видела, что Виолету раздражает все, что она ни предложит. Если мать говорила, что сегодня хорошая погода, Виолета утверждала, что погода отвратительная, если мать предлагала пойти искупаться, Виолета находила купанье скучным. Ничего не поделаешь, налицо был протест, воинственное настроение, что-то серьезно напоминавшее вражду.
