Вот и весь мой экипаж. Я еще не знаю их в работе, но они мне нравятся. Славные ребята!
Самолеты растянулись поэскадрильно вдоль опушки леса. Мы выбрались из машины и разошлись к своим бомбардировщикам. Техник доложил о состоянии готовности: бомб столько-то, горючего столько-то, самолет исправен, моторы опробованы.
Окидываю взглядом линейку. Все привычно, все знакомо. Пахнет бензином, отработанным маслом, теплом моторов. В темноте тут и там раздаются стук металла и отрывистые замечания вполголоса. Экипажи деловито, без суеты проверяют оборудование: радист — рацию и бортовое оружие, стрелок — хвостовой пулемет и запас боекомплекта, штурман — подвеску бомб и контровку взрывателей. Все идет по заведенному порядку, толково, по-хозяйски. Война перешла уже фазу исключительности, потеряла остроту непредвиденной опасности. Мы поднаторели, набрались опыта и знаем теперь что к чему. Да и фриц теперь не тот, что прежде. Не стало спеси, поубавилось нахальства. Он знает — дела его плохи, и сейчас, сдаваясь в плен, кричит: «Гитлер капут! Гитлер капут!»
Время подходит к вылету. Забираюсь на крыло, вынимаю из кабины парашют, разбираю лямки. Щелчки карабинов ласкают слух: щелк! щелк! Усаживаюсь в кресло. Самолет новый, только что с завода, и приборы смотрят на меня ясным голубым сиянием. Остро пахнет свежей краской, особой — авиационной, и от этого сами собой раздуваются ноздри. Хорошо!
Бездумно, заученным движением передвигаю кобуру вперед, вынимаю пистолет и, достав из кармана патрон (у меня их там целая пригоршня!), вставляю в ствол. Привычка! Взлетает ракета: вылет разрешен!
— К запуску!
Техник с мотористом бросаются к винту, проворачивают, и я шприцем вжжжик! вжжик! — впрыскиваю смесь.
— Готово! От винтов!
Мотор запускается сразу: правый, левый. Пробую на всех режимах. Отлично! Про себя, в душе, благодарю техника: «Спасибо, дружок!»
Включаю аэронавигационные огни и медленно выруливаю. Оглядываюсь. Так, хорошо! Мои ребята слово держат! Рулим группой, один за другим, и так же взлетаем по одиночке. Гасим огни, ложимся на курс, растворяемся в ночи…
Из летописи полка: запись первая
Нарушитель инструкции
Алексееву отчаянно «везло»! Даже в самом понятии этого слова, всегда раздваивающегося, когда приходится его применять к Анатолию. Судьба, словно испытывая человека на прочность, то и дело подсовывала его под снаряды. Прямое попадание в мотор и… начиналась «карусель». Но судьба же его и оберегала.
Ему «повезло» — подбили над целью, и повезло, когда он, кое-как перетянув линию фронта, темной ночью отлично сажал машину, куда придется… на колеса!
Инструкцией это запрещалось. Категорически! Человек дороже любой машины. Подбили — перетяни линию фронта и прыгай! Для того и парашют. Днем еще можно при желании посадить самолет в поле. Но только на брюхо, с убранными шасси. И чтобы никакого риска! Так гласила инструкция. Но Анатолий ее нарушал. Жалко было машину. Он был летчиком, это прежде всего, и не мыслил ходить в «безлошадных». «А раскокать машину может каждый дурак!» — так говорил Алексеев, оправдываясь перед командиром полка в очередном нарушении инструкции. А таких нарушений у него было шесть.
Ему «повезло» и в седьмой раз. Снаряд угодил в левый мотор. Алексеев пошел на одном. Правый, получив максимальную нагрузку, стал обрезать. Видимо, досталось и ему. Летели искры, потом рывок, и — чих-чих-чих! — сникали обороты. Машина как бы застывала, норовя свалиться на крыло. Но, прочихавшись, мотор набирал обороты, и Алексеев, уже непонятно каким чувством определяя режим полета, миллиметровым движением штурвала заставлял самолет «вспухнуть». И тогда чуткая стрелка вариометра вставала на нуль и даже чуть-чуть отклонялась кверху, показывая хоть малый, совсем-совсем ничтожный, но набор высоты! Нужно было любой ценой перетянуть линию фронта.
Перетянули. На малой высоте.
Штурман, гвардии лейтенант Артемов, щупая парашютное кольцо, уже поглядывал на люк: сейчас командир даст команду покинуть самолет. Сзади, в хвостовом отсеке, отключив ларингофоны, стрелок-радист Ломовский, пересиливая рев мотора, давал наставления воздушному стрелку Щедрину, как прыгать на малой высоте.
Но команды покинуть самолет не было. Стараясь уйти подальше от линии фронта, Алексеев тянул до последнего. Обострившееся зрение хорошо различало в кромешной темноте рельеф местности.
Штурман, потеряв надежду на прыжок, застегнул покрепче привязные ремни и, вцепившись пальцами в подлокотник кресла, отдался на волю судьбы. Мимо проносились препятствия: церквушка, деревья, крутой обрыв реки. Что дальше?!..
А дальше было просто: Алексеев увидел поле. Место вроде бы ровное, и соблазн поэтому был очень велик: спасти машину — это ли не дело! Руки все сделали сами: удар по рычагу, машина вздрогнула — выпали шасси. Тускло засветилась фара… Сели. С грохотом побежали по неровному полю, взрывая колесами податливую землю. Самолет остановился. Перегретый мотор, лязгнув металлическим нутром, закрутил винтом в обратную сторону и, как-то по-старчески крякнув, заглох. Темно. Тихо. Только в цилиндрах потрескивало.
Анатолий открыл фонарь.
— Эй, друзья, вы живы там?
— Живы, товарищ командир! — отозвались стрелки.
— Жив, — проворчал Артемов. — Чуть-чуть не убил ты нас, командир.
— Чуть-чуть не считается, — ответил Алексеев. — На этом «чуть-чуть» и дотянули.
На душе было радостно: машина спасена, и он не будет ходить в «безлошадных». Для него это хуже всяких наказаний.
Спустился на землю, обошел кругом самолет. В крыльях и фюзеляже чернели дыры от осколков снарядов. Удивился, как это никто не ранен. Под ногами хрустела густая прошлогодняя трава. Подумал про себя: «Не скосили почему-то», — а вслух сказал:
— Ну что ж, поужинаем, что ли? Ломовский, тащи-ка там НЗ, вспотрошим его по инструкции.
— По инструкции, — проворчал штурман, внутренне содрогаясь от мысли, что его ожидало, будь бы здесь какое препятствие. — Тут-то ты инструкцию соблюдаешь…
— Ну ладно, ладно, старик, не ворчи, В полку скажем, что местное население разожгло нам костры и что мы трижды облетели площадку, разглядели, что надо и, только убедившись… Ну, и все прочее. Понял?
— Понял. — хмуро согласился Артемов. — Только зря все это: Гусаков все равно не поверит.
— Поверит. Машина-то цела!
Ломовский, пыхтя, вылез из нижнего люка, держа в, руках оцинкованный ящик с запасом продовольствия. Алексеев сказал:
— Садитесь, братцы! Поедим да спать, а утро вечера мудренее.
Утро действительно было мудреное. Проснулись от крика:
— Э-э-эй! Чудаки-и-и! Как вас туда занесло-о-о?!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
