— Ну ладно, ладно, старик, не ворчи, В полку скажем, что местное население разожгло нам костры и что мы трижды облетели площадку, разглядели, что надо и, только убедившись… Ну, и все прочее. Понял?
— Понял. — хмуро согласился Артемов. — Только зря все это: Гусаков все равно не поверит.
— Поверит. Машина-то цела!
Ломовский, пыхтя, вылез из нижнего люка, держа в, руках оцинкованный ящик с запасом продовольствия. Алексеев сказал:
— Садитесь, братцы! Поедим да спать, а утро вечера мудренее.
Утро действительно было мудреное. Проснулись от крика:
— Э-э-эй! Чудаки-и-и! Как вас туда занесло-о-о?!
Алексеев поднял голову из травы. Человек в телогрейке и ватных штанах, стоя на пригорке вдалеке, размахивал шапкой.
— Э-эээ-й! — панически закричал человек, срывая голос. — Не двигайтесь с ме-е-еста! Вы на минном по-о-оле!..
У Алексеева встали дыбом волосы. Он замер и огляделся. Ч-черт побери, куда же это действительно их занесло?! Окопы, траншеи. Все перерыто. Валяются снаряды, гильзы, ржавые куски разбитой техники, и в траве, вот — совсем рядом, почти под колесом — подозрительная выпуклость. Пригляделся — мина! Большая, круглая. Противотанковая.
Остались в живых?! Это было чудо из чудес!..
И за это вот «чудо» командир полка снял с Алексеева на три месяца звание гвардейца.
— За что? — попытался уточнить Алексеев. — Ведь если бы я посадил на брюхо…
Командир уважал Алексеева и простил ему эту форму пререкания.
— А ты не должен ночью сажать самолет на брюхо: инструкция не велит. Надо прыгать. С парашютом. Зачем же рисковать экипажем?
Алексеев сделал обиженный вид.
— Так, товарищ командир, высоты же не было!
— Вот тогда на брюхо! На, почитай инструкцию. — И подал книжечку в зеленом переплете.
Анатолий отдернул руку.
— Бери, бери, не стесняйся! — сказал командир. — И вообще запомни: надоело мне с тобой возиться. Еще раз сядешь на колеса — отстраню от полетов. Будешь нести аэродромную службу. Понял? Иди.
Алексеев понял. Он знал командира: если сказал, то сделает. И командир знал Алексеева. Постращав его так, он усмехнулся про себя: до чего ж разные бывают люди! Для одного — отстранение от боевых полетов — нет страшнее наказания! А для другого… Вот Федосов, например, старый летчик, капитан. Полк воюет, а он в общежитии на койке валяется. Все у него с моторами не ладится. Как ни полетит — возвращается: упало давление масла! Техники к фильтрам: металлическая стружка! Надо мотор менять. И меняют. Уже четыре заменили.
Все здесь, конечно, ясно: взлетает с форсажем, гоняет моторы почем зря на максимальных оборотах. Не выдерживают двигатели, перегружаются, перегреваются, и, глядишь, задрался коленвал в подшипниках — скоблит стружку. Запрыгала стрелка масляного манометра, упала до нуля. Надо возвращаться. Возвращается. Поймать бы, да как?
…Экипаж Алексеева готовится к вылету. Обходя самолет, Анатолий ласково с ним разговаривает:
— Ну, что ж, дорогой, сколько раз ты садился черт знает где? Семь? А не много ли, а? Может, хватит? — Потом, подбоченившись, сказал строго: — Заруби себе на носу: больше на колеса сажать не буду! Хватит. Дядя Коля не велит. Ишь — повадился!..
И в это время кто-то за спиной:
— Здравствуйте, орлы!
Алексеев резво повернулся:
— Здравствуйте, товарищ гвардии майор!
— Как дела?
— Хорошо, товарищ комиссар!
Комиссар полка Иван Васильевич Клименко, невысокого роста, плотный, проведя ладонью по иссиня-черному бобрику волос, сказал с усмешкой:
— Что-то тебе, Алексеев, не везет за последнее время. Все подбивают, и все садишься где попало?
Алексеев искренне удивился.
— Как не везет, товарищ комиссар?! Наоборот, сколько сажусь, — и ничего!
— Плюнь! — смеясь, сказал комиссар. — Три раза. Через левое плечо, и не хвастайся — я с тобой полечу!
Полетели. Комиссар вторым, в штурманской кабине.
Цель — Севастопольский порт. Там стоят фашистские боевые корабли. Цель точечная, и поэтому было задано два захода. Трудное дело! Алексеев по опыту знал: зенитчики-моряки стреляют метко. Может быть, у них техника была лучше, со стационарными средствами радионаводки? Он ничего хорошего от них не ожидал. Но и не трусил. Привык. И не то что привык, а просто это хождение рядом с опасностью, через буйное пламя зенитного огня, и риск, риск, риск — стало уже нужно ему. И совсем не потому, что он не мог обойтись без этих острых эмоций и жаждал войны и крови, а лишь потому, что был так воспитан, вобрав с молоком матери, с наставлениями отца, с мировоззрением окружающей среды, в пионерии и комсомоле — понятие о Родине и чести. И с каждым боевым вылетом, обрушив на головы врагов смертоносный груз возмездия, Алексеев утверждался в собственных глазах как истый комсомолец-патриот. И нужно сказать — это была самая лучшая проверка! Без крика с трибуны, без биения в грудь…
В темноте ночи еще издали были видны синие метелки лучей прожекторов, грязновато-красные вспышки разрывов зенитных снарядов и взрывы бомб.
Подойдя ближе, Алексеев определил боевой курс и повел машину прямо на снопы прожекторов. Внизу, в их кольце была цель.
Щелкнуло в наушниках, и штурман Артемов сказал каким-то виноватым голосом:
— Майор предлагает отбомбиться с одного захода — как?
— Нет, — немного подумав, сказал Алексеев. — Нельзя. Цель точечная. Будем делать два, как положено.
— Ясно…
Беснуются прожектора, беснуются зенитки. Рвутся снаряды, и от них остаются черные сгустки дымов. Самолет, держа курс, то и дело влетает в них, и в эти тысячные доли секунды екает сердце, потому что в скоростном набеге трудно разобраться — дым ли это или мчащийся навстречу самолет…
В тот миг, когда от замков оторвалась первая порция бомб, от очередного снаряда что-то зазвенело в правом моторе и… чих-чих-чих! — знакомая история! Алексеев прямо среди прожекторов сделал глубокий разворот и пошел на цель вторично.
Бомбы сброшены, и снова, словно этот самолет был заговоренным, тускло блеснув, разорвался снаряд под правым крылом. Глухой удар — мотор остановился. Алексееву явно «везло»…
Взгляд на прибор: высота четыре семьсот. А снаряды рвутся, рвутся. Взрывные волны бьют по барабанным перепонкам. Надо уходить, но за счет высоты — только! Пикировать, иначе добьют. А высота сейчас — это жизнь! И получается: уйдешь от одной беды, попадешь в другую. Удастся ли перетянуть на одном моторе линию фронта?..
Ушли. Со снижением. На приборе — тысяча пятьсот, и это было все богатство, от которого сейчас зависела жизнь экипажа. А до линии фронта еще порядочно: нужно было все взвесить, распределить.
Летное дело — это искусство. У Паганини во время исполнения скрипичного концерта лопнули на скрипке струны. Осталась одна, одна-единственная! И он — великий мастер — продолжал играть! И играл блестяще.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
