— Это еще как знать, с какими намерениями приходят иногда в чужой дом, — не остановилась графиня. — Случается: солдат или даже офицер обходителен и воспитан в самом высоком смысле слова, кто-либо зазевается в доме хозяев, и что-то уже гости успели прибрать к рукам.
— Не хотелось бы ворошить старое, как не раз подмечал мой государь, — вступил в разговор Чернышев, — но случаи невоспитанности, простите, лучше сказать — мародерства, нередко отмечались среди поляков на нашей, русской земле.
— Ну да, — поддержал генерал Моравский, — именно об этом говорил мне в Париже император. Его величество прямо заявил: хотя я имею право жаловаться на многих лиц вашей национальности, но желаю все забыть. И он назвал тогда Смоленск, где было немало бесчинств со стороны занявших этот город, особенно со стороны поляков. Но нам — что теперь важно — следует смотреть вперед, а не оглядываться назад. Разве мало того, что нас объединяет — русских и поляков?
И генерал вновь обратился к парижской встрече с императором Александром. «Оба наших народа, — повторил он слова царя, — сближают не только соседство, но похожие обычаи и язык, общее наше происхождение и, во многом, общая история. Поэтому, будучи раз соединены между собою, мы должны полюбить друг друга навсегда».
— Разве не так? — воскликнул Моравский.
Видимо, сказывалась сильная мигрень. Графиня извинилась и, не докончив обеда, вышла.
Другой, совершенно другою была графиня Моравская в те давние дни, когда Чернышев впервые объявился в Бялой Подляске. И тогда она не во всем, что касается будущего Польши, соглашалась с русским гостем. Да сие и не мудрено. Не так просто объединить то, что разъединялось и отторгалось друг от друга в распрях, спорах и брани на полях сражений.
— Вы не обижайтесь на мама, — попыталась объяснить поведение матери княгиня. — Война не лучшим образом отразилась на ней, в том числе на ее здоровье. На мама как бы навалилась и та война, что задела ее в годы молодости. Так что две ноши оказались, наверное, слишком тяжелы.
Они гуляли вдвоем в саду. Несмотря на передряги последних лет, сад был ухожен, дорожки приведены в порядок.
— Это все заботы нашего управляющего и слуг, которые оставались с нами в нелегкие дни. Кстати, управляющий нередко вспоминает вас и, как он утверждает, постоянно ставит в костеле свечку за ваше здравие. Это русский пан офицер сохранил и сберег наш город, когда все вокруг пылало огнем, говорит он. Вот вам и подтверждение того, о чем за столом говорил папа и с чем не сразу согласилась мама.
После чая княгиня ушла к себе. Она призналась, что немного устала — этот день был первым, когда она после тяжелого потрясения была на людях.
У генерала же было о чем поговорить с гостем, и он пригласил его через какое-то время заглянуть к нему в кабинет.
Когда Чернышев подошел к двери, он услыхал за ней голоса. Говорили двое — Кароль и старшая Теофила.
— Ты полагаешь, что он приехал неспроста? — говорила графиня. — Он и тогда еще, при живом Доминике, так глядел на нашу дочь, что мне, матери, становилось не по себе.
— Нескромность поведения и мне пришлась бы не по душе, — отвечал ей муж. — Хотя у кого из нас, мужчин, не кружилась голова при встречах с красавицами? А в намерениях графа Чернышева вряд ли я и тогда усмотрел бы что-либо предосудительное. Теперь же и вовсе, когда Теофила осталась вдовой и свободна, его расположение к ней можно расценить вполне серьезно. Разве не так?
— Ты прав, серьезнее вряд ли что можно себе представить: русский генерал протягивает руку к богатствам Радзивиллов! Зачем же иначе он приехал теперь и обхаживает нашу несчастную дочь? Но этому не бывать никогда! Разве такое я желаю своей единственной дочери и, кстати, самой себе, чтобы мы, Радзивиллы, пошли с сумой по миру? Вот о каких мародерах я вела сегодня речь за столом — о тех, кто, учтиво беседуя с хозяевами, тащит у них из-под носа все, что только приглянется.
Чернышева как обожгло. Он стремглав сбежал по лестнице вниз, чтобы оказаться как можно дальше от покоев генерала.
«И это она — обо мне? О моих чувствах к ней, неземному созданию!» — возмутился он.
Спор в кабинете, однако, не завершился. Теперь перешел в наступление генерал.
— Ты вспомнила о владениях Радзивиллов, — повысил он голос. — Но разве можно сбросить со счетов всего лишь одну простую вещь: теперь, когда Польша переходит под власть русского царя, более выиграет тот, кто окажется приближенным к трону. И разве не лучшая гарантия такого успеха — один из самых удачливых генерал-адъютантов русского императора в качестве мужа нашей дочери и, значит, наш с тобою родственник? Думаю, Теофила понимает это лучше тебя, потому что ей надо обеспечить и свое собственное будущее, и будущее ее осиротевших детей.
— Выходит, ты с нею уже говорил о ее будущем? — Возмущение графини еще более возросло.
— Это была ее мысль. Надо лишь подождать, чтобы минул хотя бы год после смерти Доминика, — ответил генерал. — И тогда можно решить дело. Ты представляешь нашу дочь и затем нашу внучку в Петербурге, на балах в Зимнем дворце? А я так и вижу их там, в окружении великих князей, генералов, сенаторов — всех тех, кто составляет, должно быть, самый пышный императорский двор во всей Европе. И моли Господа, моя дорогая жена, чтобы он, граф, не оставил ее и нас с тобою.
— Ну, поступайте с нею оба как знаете! — все еще не смиряя гнева, произнесла графиня. — Только подсказывает мое сердце: на сей раз наша дочь, а с нею и мы попадем в такую ловушку, из которой выйдем все голые.
Этих слов уже не слыхал Чернышев. Утром он объявил, что уезжает. Генерал Моравский растерялся: как же так, невзначай, когда еще об очень многом не поговорили?
О том, что гость мог услыхать их вчерашний разговор, Кароль Моравский не мог и подумать. Как и откуда? Не стал бы граф таиться за дверью и подслушивать. Тем паче, что разговор велся на польском, который гость вряд ли мог хорошо знать.
И впрямь Чернышев понимал по-польски не очень хорошо. Он и не все — слово в слово — разобрал. Но многое, в том числе и тон, в котором о нем говорилось, свидетельствовало: его и впрямь принимают здесь за бесчестного человека, единственные намерения которого — присвоить чужое богатство.
Собираясь в дорогу, он намерился непременно увидеть княгиню.
— Я решил с вами проститься. И, может быть, навсегда.
— О чем вы, граф? — воскликнула она. — Значит, все, о чем вы говорил мне вчера и в прошлое свое появление здесь, в замке, — не правда?
— Нет, правда, княгиня, — опустил он голову. — И вы это сами почувствовали. Потому между нами теперь такой трудный разговор.
