— Ты не будешь сомневаться в этом, палач, когда получишь все, что заслужил от нашего народа.
Несколько огненных вспышек осветило мрачные стены, промерзшие стекла. При каждой вспышке замирал, словно останавливался медный диск маятника, обрывалось мерное тиканье часов.
Кох медленно сползал со стула.
Инженер спокойно осмотрел револьвер, не спеша положил его в карман. Надел слегка вздрагивавшими пальцами шапку, повернулся к двери, в которую входил Чичин в сопровождении нескольких рабочих:
— Надо убрать его отсюда.
— Слушаем, товарищ командир.
В это мгновение задрожали стены, жалобно зазвенели оконные стекла. Со стен и потолка посыпалась штукатурка. Электрические лампы мигнули раза два и погасли.
К входным стрелкам, где занималось зарево, бежало несколько часовых, солдат из железнодорожного батальона. Завыла сирена, пугливо метнулись от железнодорожного моста лучи прожектора. Сирена словно захлебнулась, умолкла. Слышно было, как шипел пар там, где лежал под откосом воинский эшелон. Оттуда доносились крики, слова команд, брань, стоны. Зарево становилось ярче, обливая трепетным светом стены депо, вырывая из сумрака отдельные вагоны, стоявшие на путях.
— Быстрее отходите! — крикнул Заслонов.
По одному, по два они осторожно пробирались по глухим закоулкам притаившегося городка, который настороженно глядел на тревожное небо, где еще боролись с темнотой первые отблески зарева.
Когда люди Заслонова были уже на окраине городка, раздался новый взрыв, который, словно молния, на мгновение ослепил людей.
— Прощай, котельная! — сказал кто-то из молчаливой группы людей, уходившей по дороге от городка.
— Ну вот и отработались на немца, слава богу!
— Что ты городишь, Чмаруцька? Кто на него работал? Видишь нашу работу? Вот она горит, полыхает.
— Тихо, отставить разговоры!
Это был голос Заслонова.
Чмаруцька даже споткнулся, услышав этот голос.
— А он почему с нами? — спросил Чмаруцька, удивленный, взволнованный, недоумевающе глядя в ту сторону, откуда услышал этот голос.
— Молчи. Слышал команду?!
А на окраине городка, совсем в другой стороне от спущенного под откос эшелона, возникла перестрелка. Несколько взрывов гранат гулко прозвучали в морозном воздухе. Донеслись частые автоматные очереди, застрекотали пулеметы. Там, повидимому, разгорался бой. Стрельба началась в районе станции. Над городком, над станцией, над железнодорожным мостом взлетали и метались ракеты. От моста донеслись минометные залпы, застрочили крупнокалиберные пулеметы. А там, на окраине, где раздались первые выстрелы, стрельба постепенно затихала и, наконец, совсем прекратилась. Там поднялось зарево пожара. Яркие языки пламени вдруг вырвались из ночной темени, разгорались все больше и больше. И в этом ослепительном пламени бледнели, никли пугливые светляки ракет, кое-где еще поднимавшиеся над городком.
— Хорошего огонька подсыпал батька Мирон! — тихо произнес Чичин, озираясь на полыхавшее зарево.
— Подкоптит как следует… — так же тихо ответил Заслонов и, словно встрепенувшись от захвативших его мыслей, заговорил быстро, возбужденно:
— Им еще мало, мало! Мы им такой пожар устроим, что они не зальют его всей своей поганой кровью.
Эта вспышка словно дала выход чувствам, бурлившим в сердце этого спокойного и всегда уравновешенного человека. Не гитлеровцам же раскрывать свое сердце. Заслонову порой казалось, что он не в силах дальше переносить этой мучительной маскировки, и, если пройдет еще месяц-другой такой жизни, его самого испепелят эти неукротимые, как вихрь, как пламя, обжигающие мысли и чувства.
Ни на один день, ни на одну минуту не угасали в его сердце лютая ненависть и жажда мести. Они придавали ему силы, они закаляли его волю, когда, казалось, вот-вот застынет сердце от ледяного дыхания близкой и неминуемой смерти, и упадет человек, склонится, поникнет, как высохшая и сломанная вихрем тростинка. Но человек, стиснув зубы, смело глядел в слепые глаза смерти, и, когда молчали его застывшие губы, пламенели думы:
«Отойди, старуха! Я одолею тебя, не во-время приходишь, слишком рано. Я не все еще сделал для Родины, для моего народа, что могу сделать, что надо сделать. Прочь с дороги, проклятая!»
Над заснеженными вершинами деревьев еще вспыхивали бледные зарницы потухавшего зарева. Заслонов шел рядом с Чичиным, сжал его руку:
— Жить будем, Чичин!
Это было сказано с такой глубокой задушевностью и теплотой, которая рождается, когда расцветает в сердце большая человеческая радость.
— И рубать будем!
Чичин молча ответил на рукопожатие, не проронил ни слова, чтобы не мешать человеку и его мыслям.
21
Клопиков находился, как это говорится, на седьмом небе.
Давно не бывал он на такой веселой гулянке, давно не слышал столько приветливых слов, сказанных по его адресу. Все чествовали его, поздравляли. Даже немецкие гости, интендантские офицеры, шефы из магистрата, помощник коменданта и несколько жандармов-эсэсовцев — все эти охотники выпить и закусить — крепко пожимали ему руки, пили за его здоровье, за его успехи.
Гостей был полон дом. Сам господин бургомистр со своей дебелой половиной восседал на самом почетном месте. Поскольку у уважаемого Ореста Адамовича не было хозяйки, ее роль и обязанности взяли на себя гостьи — жены магистратских служащих и редактора газеты. Когда все уже изрядно выпили, откуда-то явились девушки. Дебелая супруга господина бургомистра, еще некоторые уважаемые дамы начали было крутить носами и фыркать, но флегматичный бургомистр, еле державшийся на стуле, гаркнул на свою жену:
— Чего ломаешься? Или господам офицерам скакать с вами, тумбами?
Дебелая половина метнула на уважаемого супруга пронзительный взгляд и влепила ему такую затрещину, что из его рук вылетела поросячая кость и смаху угодила в графин. Зазвенели осколки. Гости ахнули от неожиданности, некоторые даже схватились за пистолеты, подумав нивесть что. Хозяин дома, который был еще в состоянии узнавать гостей, бросился к разгневанной половине господина бургомистра. Он даже неуклюже стал перед ней на колени:
— Лапку вашу, лапку, несравненная Гликерия Га… га… га… ах, боже мой, сподобил же господь бог папашу вашего такого имени, что не выпивши и не вспомнишь. Пью за здоровье ваше, выпьем же вместе, почтенная Гликерия Га… га… га…
— Гальяшевна, Орест Адамович!
— Я же и говорю… Выпьем же, выпьем… Чудесно пахнут ручки ваши, ах как чудесно! И такие ручки… Нехорошо, нехорошо, чтобы пускать их на такое божье создание, как муж ваш, мой верный друг. Нехорошо, говорю… Это я говорю, Орест Адамович, очень даже просто-с… Я — Кто я? Вы скажите мне, уважаемые гости, кто я есть такой? Я? Клопиков? Орест Адамович?
Он стоял на коленях и, простирая трагически руки, все допытывался, кто же он такой. По пьяному лицу катились крупные, как горошины, слезы.
— Кто я есть? Сирота божья? Тля бесприютная? Девчатки, малютки мои, ответьте же мне: кто я, кто я?
Его окружили женщины. Утешали. Уговаривали. Советовали:
— Зачем вы житье свое губите, Орест Адамович? Вам хозяйка нужна. За вас каждая совестливая женщина пойдет, за вами любая девушка вприпрыжку побежит!
— Слушай их, слушай, Орест, но не очень давайся в руки. Попадешь в лапы, как я к своей… крошечка моя, ну, не сердись, дай спокойно с поросенком управиться… — взмолился бургомистр, опасливо глядя на свою грозную «крошечку», но не забыв, однако, налить себе очередную рюмку, которую Гликерия Гальяшевна ловко вырвала из его рук и еще ловчей осушила залпом. Потом строго взглянула на мужа и, заметив его плотоядный взгляд, брошенный на девушек, трагически отодвинулась от него, встала:
— Ах вот ты как! Ну хорошо, я знаю, что мне делать!
И, подхватив соседа, хромого офицера, засеменила с ним в фокстроте под шипение и визг патефона. Трещали, подгибались половицы. О чем-то спрашивал ее офицер. Гримасничая, закатывая глаза под самый лоб и наступая партнеру на кривую ногу, она говорила захлебываясь:
— Ужасть как хорошо, ужа-а-сть, как чудесно!
А Орест Адамович, забытый утешительницами, сидел за столом, уткнувшись вспотевшей лысиной в чью-то тарелку, и все бормотал:
— Я все могу, все… И побежит которая, вот только… Нет, не надо хозяйки. Хлопотливо. Неуважение. Беспорядок. Ах, боже мой, мать моя, мученица, ты же просила меня жениться! Не надо… Они размягчают сердце, эти волосатые создания. Кто позволил? Почему шум в моей хате? Ах, гостюшки мои! Это же мои молодые лета идут, идут, проходят. Водки еще сюда, водки! Я все могу! Всего у меня много. Кто это не слушается? Расстреляю… Смерть… Очень даже просто-с.
Ходуном ходили стены, трещал пол. Визжали девушки. Нестройное пение перемежалось с завыванием патефона. Кое-кто из гостей уже отправился под стол. Несколько осоловевших немцев тянули осипшими голосами тягучую как патока песню. За столами все еще пили. Сюда наведывались и дежурные офицеры из караульного помещения склада, находившегося рядом. Шла попойка на кухне. Там распоряжались денщики, солдаты из караульной команды.
