— О каком отродье вы говорите?
— Да о детях его. Он думает, что спрятался в лесу, так мы его и не достанем.
— Вы, оказывается, хитрый, Орест Адамович. Но теперь вы хлопот не оберетесь, как бы не выкрали детей из полиции.
— А зачем нам держать их здесь? Если б они узнали, где находятся дети, могли бы случиться разные неприятности. А мы их отослали подальше, в соседний район. Гарнизон там сильный, да никто и не знает, что они там… дети эти самые.
— Хлопотливая, однако, у вас служба, беспокойная.
— И не говорите. Дыхнуть некогда. С хорошим человеком словом перемолвиться и то времени нет. Вот разве с вами отведешь порой душу, потому что вы человека понимаете и сочувствуете ему. Одно ваше ласковое слово, а человеку радость и на душе покой. И так приятно, одно наслаждение. Вот гляжу на вас и дивлюсь: маленький такой человечек, можно сказать… ну, не в обиду вам будет сказано, как воробышек, а силу имеет большую, ах ты, боже мой, боже! Вы ж такая хорошая, что даже, по скромности своей, не понимаете или не хотите понять. Вы, между нами говоря, настоящая принцесса.
— Ну что вы говорите!
— Принцесса… и очень даже просто-с… А я уж с просьбицей к вам, с небольшой: при удобном случае вы им, начальству нашему, намекните, что просить их хотел, благодетеля нашего, чтобы они осчастливили меня в день моего ангела, да побоялся. Где уж нам, простым людям, надеяться на такую милость. Просто скажите ему, что для приличия пригласить хотел, а то они, благодетель наш, и обидеться могут. И вас прошу, слезно прошу, не отказать в моей просьбе, да и ко мне на праздник загляните. Как-никак, и у меня будет, как в порядочном доме в доброе старое время: что человек пожелает, то ему и будет. Ну, птичьего, может, молока, как говорится, не достанешь. И барышням хватит чем полакомиться. Так прошу, очень прошу!
— Когда вы думаете справлять свои именины?
— А в воскресенье.
— И где?
— Да в доме моем, который пожаловали мне, спасибо им, наши хозяева. Это хотя и на окраине, но живу там, слава богу, спокойно. Склады там немецкие, так рядом со мной охрана ихняя. Заодно и меня охраняют от всякой напасти. И живу, как у Христа за пазухой. Немного боязно было во время налета, еще угодит шальная бомба в склад, тогда и читай богородицу. Но бог миловал, по станции все садили. Так не забудьте, миленькая, о моей просьбице. Век буду бога за вас молить, чтобы хорошего женишка вам послал. И отблагодарю тоже, чем смогу. Так ручку хоть дайте на прощанье, пора уж и на службицу итти.
17
Заслонов и Хорошев пришли на работу под вечер. На станции и около депо суетились немцы. Мобилизованные из ближайших деревень крестьяне расчищали пути, заваленные железным ломом. Несколько немецких бригад, прибывшие со специальными аварийными поездами из Минска, спешно ремонтировали основные пути.
Еще по дороге в депо Хорошев спросил инженера:
— Что мне делать, господин начальник?
Это были первые слова, сказанные им по дороге из гестапо. Хорошев хоть и догадывался о настоящей роли инженера, но не приставал с особыми расспросами к людям, которые, по его мнению, были очень близки к Заслонову и в то же время считались самыми лучшими друзьями его, Хорошева.
Заслонов посмотрел на машиниста, которого он хорошо знал еще по довоенной работе как одного из лучших стахановцев, знал от людей из своей группы и о его активном участии во всех последних операциях. Взглянул, усмехнулся:
— А вы, господин подчиненный, делайте то, что вам прикажут. — И уже серьезно: — Пока что иди, товарищ Хорошев, на расчистку депо. А там посмотрим.
— Однако надо вам осторожнее быть, Константин Сергеевич, так недолго и до греха… — прошептал старый машинист.
— Отставить разговоры! — полушутя, полусерьезно сказал инженер и пошел в контору.
Там он застал Вейса и нескольких немецких железнодорожников. Комендант представил им инженера. Некоторые вопросительно взглянули на его забинтованную голову. Вейс торопливо объяснил:
— Нам всем тут досталось от этого проклятого налета, пострадал и господин инженер.
Железнодорожники из аварийных бригад посочувствовали инженеру и занялись своими делами.
— Вас, господин инженер, мы назначили временно исполняющим обязанности начальника всего депо. Есть специальный приказ из департамента.
— А господин Штрипке?
— О Штрипке! Несчастный Штрипке! Он заболел, не вынес вашего климата.
— Так он выздоровеет!
— Когда вы видели, чтобы помешанные выздоравливали… — и, спохватившись, что сболтнул, кажется, лишнее, перешел на официальный тон:
— Лично прошу вас: возьмитесь за дело со всей свойственной вам энергией. Через каких-нибудь два дня мы должны пропускать поезда. Весьма и весьма желательно сделать это как можно скорее, так как, знаете… да что говорить… Это так важно в нынешних обстоятельствах!
— Постараюсь, господин комендант, поскольку это в моих силах.
— Чудесно! Сил у вас хватит, это нам известно.
Позвонил телефон. Заслонов взял трубку. Кох приказал для начала выяснить обстоятельства исчезновения двух полицейских из депо, которых, по его мнению, убили рабочие.
— Слушаю вас, господин Кох.
— Какой вы, однако, недогадливый! Разве можно при свидетелях называть мою фамилию, это же может вас сразу выдать.
— Прошу прощения. Это с непривычки.
Вейс, услышав фамилию Коха, сразу поморщился. Но потом подумал: делу это не вредит, да и человек, связанный с известным учреждением, становится более надежным.
Когда разошлись немцы, в контору вошел Чичин. Он постарел за эта дни, ссутулился. Утомленно смотрел глубоко запавшими глазами, и весь его облик как-то изменился, стал более холодным, суровым. Эту суровость подчеркивали поседевшие виски, новые морщины под глазами.
Он медленно подошел к Заслонову, обнял его:
— Вот и хорошо, что ты снова с нами, Константин Сергеевич. У нас словно гора с плеч свалилась. Хватило нам тревог! Мирон Иванович всех своих людей на ноги поставил, чтобы в случае чего — на выручку тебе. А у нас тут радость, такая радость, что люди готовы весь мир перевернуть.
— Зачем весь мир? — тихо спросил Заслонов, пожимая шершавую ладонь Чичина.
— А чтобы фашистов всех сбросить в преисподнюю. Наши бьют их под Москвой, гонят подальше.
— Постой, постой, что ты плетешь, человече?
— Солнечногорск освобожден, Истра взята, Рогачев, еще десяток разных городов.
— Откуда ты это взял?
— Не я взял, родной мой, Красная Армия берет. На вот, читай — последняя сводка Информбюро.
Заслонов выхватил из рук Чичина страницу из ученической тетради, подбежал к окну, жадно впился глазами в серые строчки карандашной записи. И чем дальше он читал, тем быстрее билось сердце. Даже вздрагивали пальцы рук. И, держа высоко над головой страничку из ученической тетради, так что под лампой синели, прыгали косые линейки, Заслонов взволнованно заговорил:
— Да ты знаешь, что это значит? Чувствуешь, что это начало того… о чем мы мечтали, ждали день и ночь. Да тут же… — и он ударил кулаком по столу так, что опрокинулась бронзовая чернильница и с хрустом посыпались на пол сосульки с подоконников.
— Не дождаться гадам, чтобы мы склонились перед ними! Сметем, придушим, сомнем! Есть у нас люди, есть у нас сила, есть у нас Сталин! Живем, брат! — И, обняв Чичина, так стиснул его в объятиях, что тот еле удержался на ногах и взмолился:
— Тише, тише, Константин Сергеевич, еще какой-нибудь чорт подслушает.
— Что тише? Мы им теперь такого шуму наделаем, что они оглохнут, гады, ослепнут!
И уже спокойно, почти шепотом:
— Надо скорее дать знать людям, чтобы и они радовались. С минуту стоял он в глубоком раздумье. Потом встрепенулся, подошел ближе к Чичину:
— Необходимо это быстро размножить.
— Уже сделано, Константин Сергеевич.
— Тогда хвалю. Хвалю, брат, хвалю! — и еще раз пожал Чичину обе руки. Всматриваясь в его глаза, помрачнел:
— Что-то у тебя с глазами неладно. Нездоровится тебе, что ли? Не вижу огня в глазах.
— Я здоров, Константин Сергеевич. Только душа вот болит, а ей не закажешь…
— Загадочно говоришь…
— Потери, Константин Сергеевич. Людей наших потеряли. Вот потому и тоскливо на душе.
— Погиб кто? — Лицо Заслонова заострилось, посуровело.
— Несколько человек. Старого сцепщика Чалыгу…
— Знаю, знаю, при мне застрелили полуживого в гестапо.
— Мишу Чмаруцьку повесили.
— Постой, постой! Его при мне там допрашивали… Торопятся, гады! Без суда, без следствия…
— Какой тут суд, Константин Сергеевич! Сына моего убили и мертвого повесили.
— Васю?
— Его…
Константин Сергеевич машинально провел ладонью по исхудавшей, колючей щеке, на минуту зажмурил глаза. Ему представилась ладная, энергичная фигура юноши, его жизнерадостный взгляд, сдержанная речь, спокойные жесты, которые он перенимал у отца. Заслонов знал, как ненавидел его юноша, аккуратно выполнявший любое поручение, не зная, что он выполняет задание ненавистного ему инженера. Этот инженер в глазах юноши был предателем, продавшимся фашистам, запятнавшим святое достоинство советского человека.
