“Как я могу отблагодарить тебя, Булгаков! — сказал Петр Петрович, протягивая мне бокал. — Сам Гавриил не мог бы принести мне вести более радостной, чем ты! Эх! если бы ты мог что‑нибудь понимать, Булгаков!”
И далее: “…все более хмелея, повторял ежеминутно: “Эх, если бы ты что‑нибудь понимал, Булгаков!””
И далее: “…Я — царь! А ты червь предо мною, Булгаков! Плачь, говорю тебе!”
И еще далее: “Смейся, рабская душа!”
И, наконец, уже совсем пронизанное тоской: “Беспредельна власть моя, Булгаков, и беспредельна тоска моя; чем больше власти, тем больше тоски”.
Именно “Венедиктов” должен был украсить Антологию, а вовсе не фантастическое “Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии”.
Эх, если бы ты что‑нибудь понимал, Булгаков!
“Не могу же я пойти к самому Ленину и спрашивать: дорогой товарищ, объясните мне все окончательно, — писала в рассказе “Мои преступления” нежнейшая, изысканная, загадочная, неоцененная Наталья Бромлей. — А кому я могу довериться, будучи плохого происхождения и с малых лет не доверяя людям? Я нахожу, что большинство людей ниже этих событий, и остаюсь в стороне и занимаюсь строительством в тесном масштабе”.
А теперь о повести “Потомок Гаргантюа”, поистине антологической.
В некую запретную страну, в которой только что произошло восстание, приходит кентавр по имени Либлинг Тейфельспферд. Железнодорожные сторожки, мосты, вагоны, баржи с бойницами, зубные щетки и телефоны — знакомый читателям и в то же время невероятный мир, до предела заполненный страстями. Читая повесть, невольно вспоминаешь рассуждения героини “Рассказа об одном романе”: “Сидишь и думаешь: как невероятно скупы, глупы и расплывчаты реальные люди и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их! Мы всегда и все гораздо более концентрированы духовно, в нас больше поэзии, лирики, романтизма…”
Поэзией, лирикой, горечью страшной полны повести и рассказы Н. Бромлей.
“Он кричал так, что над скулами его образовались провалы, рот разодрался, щеки нависли тряпичными складками, а глаза погасли. Таковы были во все времена лица наемных крикунов и добровольных глашатаев лжи…”
От каждого героя Н. Бромлей падает густая тень. Они не флатландцы. Они во плоти, они слышат и видят, они кричат и орут, они сами вторгаются в ломающий их души мир. “Так кто же здесь хотел свободы и когда?” — спрашивает кентавр Либлинг, потрясенный человеческим предательством. И его жестокая возлюбленная отвечает: “Никто и никогда. Хотели хлеба и покоя. Все обман”.
Бездонное небо.
Птицы и самолеты.
Полуденный сожженный Ташкент,
Не сто, а двести листов. Для настоящей Антологии сто мало. Но если уж и пятидесяти не найдется, то повести Н. Бромлей все равно войдут в Антологию вне всякой конкуренции. Заслуженная артистка РСФСР, она играла во МХАТе, в Ленинградском театре драмы им. А. С. Пушкина, в конце 40–х была режиссером театра им. Ленсовета, но в памяти осталась двумя книгами — “Исповедь неразумных” и “Потомок Гаргантюа”, вышедшими в 1927–м и 1930 годах в Москве в издательствах “Круг” и “Федерация”.
“К Вере пришла подруга и стала говорить о большевиках, что они бывают только природные, а впоследствии ими сделаться невозможно. Материализм должен быть в характере человека, и кто таким не уродился, а про себя это говорит, тот притворяется для хвастовства и чтобы всех оскорбить”.
Так умела писать Н. Бромлей.
А материализм, о котором толковала случайная подруга Веры, без всякого сомнения, был главной чертой характера еще одного писателя, без вещей которого настоящей Антологии советской фантастики быть не может. Это я о Сергее Буданцеве, погибшем, как многие, в сталинских лагерях.
“Я хорошо помню этого полноватого, но статного, рослого, легкого в движениях, на редкость обаятельного человека, — вспоминал Юрий Нагибин. — Музыкальный, певучий, отличный рассказчик, остроумец и редкий добряк, он был очень популярен среди своих коллег, что не помешало кому‑то состряпать лживый донос…” Понятно, книги Буданцева надолго исчезли из обихода, а фантастическая повесть “Эскадрилья Всемирной Коммуны” вообще ни разу не переиздавалась. А в этой повести, кстати (выпущена в библиотечке “Огонька” в 1925 году), Сергей Буданцев пророчески предсказал кончину Бенито Муссолини. Главу кабинета последнего капиталистического государства в мире (понятно, имеются в виду события, разворачивающиеся в повести), вешают в 1944 году! Правда, не итальянцы, а восставшие туземцы Мадагаскара. Повесть была написана в форме сухого отчета. Местами она настолько бесстрастна и лишена стилистических красот, что, кажется, автора совсем не интересовала литературная часть дела. Однако это было не так. Он умел писать.
“Так, борясь с дремотой, держа путь на низко сидящую Большую Медведицу, соблюдая совет — повернув голову влево, ехать прямо, — пробивался он в ночи. Тьма кружила голову резким дыханием распускающейся растительности, тьма жалила укусами комаров, тьма подвывала шакалами, тьма таила пропасти; пустыни неба и земли сомкнулись, чтобы поглотить Михаила Крейслера. Слева, с северо–запада, затирая узкую полоску отблесков зари, всплывала туча, ее начинали прошивать, словно притачивая к земле, иглы молний…”
Странно.
Я, видевший безмолвие вечных полярных снегов, пыльные пальмы над Гангом, небо над Аравийской пустыней и Тихий океан с двух материков, до сих пор помню ночной пейзаж, написанный Сергеем Буданцевым в повести “Саранча”. И помню повесть “Писательница”, в которой с молоденькой Марусей беседует хорошо пожившая писательница. Прислушавшись, вмешивается в их беседу простой рабочий парень Мишка.
“…Мишке надоело молчание, и он прервал его совершенно неожиданным изречением:
— Интеллигенцию мы должны уважать, как ученых людей.
— Молчи уж, чертушка, — зашипела на него Маруся, на что он сделал второе заявление:
— А вредителей расстреливать, верное слово”.
III
“Воет ветер, насвистывает в дырявых крышах: “Пусту быть и Питеру, и России”. И бухают выстрелы во тьме. Кто стреляет, зачем, в кого? Не там ли, где мерцает, окрашивает снежные облака зарево? Это горят винные склады. В подвалах, в вине из разбитых бочек захлебнулись люди… Черт с ними, пусть горят заживо!
О, русские люди, русские люди!”
Это из “Восемнадцатого года” Алексея Толстого, но и в “Аэлите” (1923), и в “Гиперболоиде инженера Гарина” (1933) возникает, звучит, все пронизывая, все тот же мотив тоски, против которой яростно выступает сперва бывший красноармеец Гусев, а позже инженер Гарин — по–своему.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
