Офицер квартирмейстерской части А. А. Щербинин, привыкший обозревать местность с целью выбора позиций, вносил в свои дневники сведения о ландшафте и «способах производства», не отвлекаясь на памятники культуры: «8 апреля. Чем больше углубляешься в Саксонию, тем приметнее для путешественника плоды промышленности и торговли, тем населенность больше, тем города лучше выстроены, обширнее и богаче. Город Герлец имеет суконные фабрики и довольно пространную торговлю. Король Саксонский ежегодно жертвует некоторую сумму, единственно для украшения города и содержания его. Строения соответствуют сей попечительности. Предместия обширны. Домы их выстроены просто, но везде видны чистота и хозяйственность. Местоположения Герлица весьма разнообразны; выезжая из городу, открываются прекраснейшие виды. В местечке Рейхенбах обитают отставные солдаты и ремесленники. От случившихся пожаров они все весьма обеднели, и местечко сие составляет неприятную противоположность с соседними городами»{17}. Однако длительное созерцание «разнообразных местоположений» в Саксонии в конце концов настроило пытливого свитского офицера на лирический лад: «10 апреля. 1813. Местоположение по дороге от Рейхенбаха весьма живописное. С левой стороны цепь Богемских гор, покрытых густым лесом. На подошве гор и в тени их разбросанные селения, из коих отличается Хохкирх. Белизна домов и красный цвет крышек делают прекрасную противоположность с густою зеленью растущего на горах лесу. В правой стороне теряется глаз в бесчисленности селений и разнообразии местоположения. По мере отдаления синеют предметы, потом ослабевают цветом и наконец сливаются с голубым эфиром неба»{18}.
Среди русских офицеров было немало тех, кто в первую очередь стремился увидеть художественные редкости (те самые, которые в свое время обозревал «Путешественник» Карамзина). В их числе был И. Т. Родожицкий, посетивший в Дрездене все знаменитые памятники культуры. Судя по его «Походным запискам» среди русских офицеров было немало благодарных и даже восторженных зрителей, что вполне соответствовало психологическому контексту той поры: «Отсюда поехали мы в Пантеон скульптуры, где любовались изящными произведениями искусного резца. Мрамор одушевлялся в изображениях Аякса и Патрокла, в Лакооне с детьми, в Тезеевой голове; но особенно обратил на себя наше внимание Аполлон Бельведерский. Какая анатомическая правильность в мускулах! Естественность выражения! Чистота в отделке! Какое грозное и вместе прекрасное лицо возмужалого юноши, пустившего стрелу в Пифона! <…> Нас остановила гораздо более перед собою стыдливая Венера Медицейская: сколько совершенства в ее округлостях!.. Стоило бы только каплю кармина развести на ней, и она казалась бы оживленною: мрамор дышит жизнию; кажется, груди ее тихо колеблются; кажется, веет аромат ее дыхания; кажется… Известно, как пылко воображение молодых людей: оно далеко заводит в мечтания. Чтобы не раздражить своей чувствительности, мы с товарищами отошли от этой очаровательницы к другой Венере, смотрящейся через плечо назад, и в этой встретили не менее привлекательности. Здесь представилось новое изящество творческой силы резца: он дал столь естественную гибкость ее членам, особенно шейке, ручкам и груди, что не знаешь, которой из двух Венер отдать преимущество: одна пленительна в европейском, а другая в азиатском вкусе… Амур и Психея весьма мило обнимались; особенно ласки Психеи, касающейся правою рукою подбородка своего любезного и смотрящей ему с улыбкою в глаза, изображены прелестно. Мы не могли довольно всем налюбоваться. "Жаль, что столько прекрасных существ не воскресают из очаровательного окаменения", — сказал я почтенному немцу-смотрителю. Он улыбнулся за комплимент и отвечал, что тут осталось только посредственное, а все лучшее перевезено в крепость Кенигштейн»{19}.
Не менее любознательны, чем артиллеристы, были офицеры 1-го егерского полка. «В остаток этого дня мы осмотрели в Дрездене королевский дворец с знаменитою картинною галереею, оружейную палату и кунсткамеру, придворную католическую церковь великолепного римского образца с огромными колоннами снаружи и внутри под обширным, пологим до дерзновения куполом ее. Правда, важнейшие редкости этой столицы — из опасения — вывезены были давно правительством в неприступную крепость Кенигштейн, но все-таки оставалось их и в Дрездене немалое число. Ввечеру посмотрели и послушали славную Дрезденскую оперу», — рассказывал M. М. Петров{20}. На И. Т. Родожицкого посещение театра не произвело сильного впечатления: «Итак, ввечеру, пошел я в театр. Чтобы позабавить русских, режиссер вздумал сыграть для смеха оперу Рохус Помперникель, наполненную дурачествами. Арии в ней были набранные, и музыка составная из разных пьес. Рохус, в зеленом мундире с красным воротником, явился на сцену верхом; потом, увешанный колбасами и сосисками, плетью гонял от себя мальчиков, дразнивших его будто бы на лице, в городе, куда он приехал. Рохус много дурачился, как наши паяцы на качелях, пел довольно замысловатые арии, и одну даже невежливую, в которой женскую красоту (конечно, национальную) сравнивал с картофелем. Смысл песни заключался в насмешках над непрочностью женской красоты, над ветреностью, непостоянством женщин и проч., так, что рондо каждого куплета оканчивалось картофелем. Однако немногим из русских зрителей нравилось дурачество Рохуса, который, впрочем, играл лучше других актеров. После оперы представляли жалкий балет, в котором две малютки прыгали и вертелись как попало. Я ни мало не ожидал увидеть столь дурную игру на Дрезденском театре…»{21}
Отрадные впечатления остались в сердце русских офицеров после посещения Богемии, соседствовавшей с Саксонским королевством. П. С. Пущин записал в дневнике: «Многие обычаи в Богемии схожи с нами: например закуска так же в ходу, как и в России. Прежде чем сесть за стол, подают водку, называемую сливовица, которую мы пили в память наших общих предков с большим удовольствием, тем более что мы, несчастные, промокли до костей»{22}. Неугомонные офицеры 1-го егерского полка сразу обнаружили в Богемии достойный их пытливого ума предмет: «После того ездили мы два раза в Богемию, по дороге от Ландсгута на Кениген-Грец, на половину другой мили, чтобы посмотреть там Адерсбах, или каменный лес, уже не простую игрушку природы, а вычурные гримасы ее <…>. Фигуры скал разновидные: иные пирамидные, а наиболее колонные — с заострившимися верхушками чрез разрушение от мокрот и пригревов солнца. Есть несколько имеющих подобие сахарных голов, стоящих на усеченных остроконечнях <…>. В энциклопедическом лексиконе происхождение скал Адерсбаха приписывается стремлению вод ливней дождевых и таявших снегов. Но снеги везде тают и ливни падают, следовательно, такие сплошные скалы были бы ежели не на всех каменистых и меловых местах, там и у нас… В бытность мою в Галле я спрашивал профессоров Августа Лафонтена и старшего Немеера о теории Адерсбаха, но и они не умели ничего сказать мне более, как то, "что он не что иное, как хвастливая показная гримаса природы, о которой и самый глубокомысленный геогност Вернер не мог положить полной догадки"»{23}. Заметим, что в этом случае офицеры 1-го егерского полка, посетившие знаменитые Адерсбахские каменоломни (округ Браунау на границе Богемии с Шлезией), чувствовали себя настоящими первооткрывателями, ввиду того, что этот феномен природы не упоминается в «Письмах русского путешественника». Вероятно, по этой причине M. М. Петров решил сам доискаться («доведать») до научных объяснений этому загадочному явлению. Самым радикальным средством добраться до истины в те времена считалось — поговорить с умным человеком. Русский офицер нашел его в городе Галле в Саксонии после взятия Парижа, на обратном пути в Россию: «… Я посетил знаменитого писателя романов и историй каноника Лафонтена Августа, жившего тогда в загородном его садовом доме. Он пребывал там как философ и каноник; домашний родственный его круг состоял из пожилой двоюродной сестры и прекрасной, умной ее дочери Луизы, обрученной тогда невесты молодого профессора прав Антония Немеера. От них пытался я тогда доведать о теории Богемского Адерсбаха, но тщетно, ибо он никому не дается на отгад в его происхождении»{24}. Вообще, традиции «Путешественника» сыграли злую шутку над западными знаменитостями: «То он посещает развалины заброшенного старинного замка, чтобы без помехи предаться там мечтам и блуждать мыслью во тьме прошедших веков; то он является в дом к знаменитым писателям»{25}. Даже тогда в те времена известный немецкий писатель X. М. Виланд встретил «Путешественника» довольно неприветливо: «Ныне в Германии вошло в моду путешествовать и описывать путешествия. Многие переезжают из города в город и стараются говорить с известными людьми только для того, чтобы потом все слышанное от них напечатать»{26}. Намерения русских офицеров были гораздо скромнее: им достаточно было побывать у знаменитости с визитом, не имевшим иной цели, кроме как засвидетельствовать почтение. Могло случиться так, что посетитель был совершенно не осведомлен о научных или литературных трудах лица, на встречу с которым он явился. Достаточно было просто услышать известное имя от своих сослуживцев, чтобы последовать их примеру. Впрочем, опыт «Русского путешественника» также был заразителен для наших героев: «Узнав, что Гердер, наконец, дома, пошел я к нему». Тема для беседы в этом случае была делом второстепенным. Можно себе представить изумление великого И. В. Гёте, проживавшего в творческом уединении в Веймаре, к которому русские военные следовали непрерывным потоком как «по начальству»! В те времена каждому было известно, что с писателем беседовал сам Наполеон и его посетил сам русский император (вслед за которым явились М. Б. Барклай де Толли, Ф. П. Уваров, Н. Г. Репнин-Волконский и многие другие).
