Он подумал о письме Гинцбурга: Анна Ивановна снова манила его к себе. Но путь к ней был заказан. Похоже, что его подвели к луже зловонной грязи, по другую сторону которой стояла она со своим белым телом и светлыми глазами, глядела ему в сердце и звала к себе. Но пройти к ней через грязь и бесчестье — значит перестать быть собой и отказаться от семьи, от веры предков, как будто бы и ненужной ему… А от всего этого нельзя отказываться, как от цвета своих волос…
Темиркан так глубоко погрузился в размышления, что, когда мистер Седжер что-то пробормотал про себя, вздрогнул и, перестав ходить по комнате, изумленно взглянул на него.
— Вы задумались, — тихо проговорил Седжер, — и я задумался тоже. Да и как не задуматься! Иметь возможность заразиться чумой в Индии и приехать сюда, чтобы получить чуму именно здесь, в России… Это же… Однако будем надеяться, что ангел смерти пощадит нас и на этот раз и господь бог не сочтет нас достаточно подготовленными для Страшного суда. — Он сказал это совершенно серьезно и, сложив молитвенно руки, ладонь к ладони, взглянул на потолок.
— Аминь, — с усмешкой подтвердил Темиркан.
Англичанин улыбался, он, видимо, хотел еще что-то сказать, но тут в сонной тишине кто-то громко чихнул, еще и еще раз, и Темиркану сразу пришло в голову, что чиханье — один из симптомов чумы… Чиханье повторилось. И тут вдруг дверь из передней открылась и вошла огромная, страшная кукла без лица, в белом бесформенном, охватывающем с головы до ног балахоне.
— Кто чихал? — приглушенно-хрипло спросила она.
— Не я, не я… — скороговоркой сказал англичанин, — это вон туда, вон там…
— Это я, — сказал Мурадян. Он уже поднялся с постели и причесывал курчавые волосы, его тонкая гибкая шея видна была из-под расстегнутого воротника.
— Пожалуйте в изолятор, — прогудела страшная кукла.
Мурадян, застегивая воротник, кивнул головой.
— Иду, — сказал он.
Смолин со своим рыжим встрепанным чубом, подняв от подушки конопатенькое лицо и открыв рот, смотрел на него.
Перед тем как уйти, Мурадян, стараясь улыбнуться, оглядел товарищей, чтобы попрощаться с ними, и увидел на их лицах только ужас.
Дверь хлопнула.
— Конечно, этот господин вел допрос чумного, и потому возможность заражения… — начал англичанин, но ему не удалось кончить.
— Спирту и девочек! — закричал Смолин. — Господин полковник, затребуйте спирту и девочек, иначе я с ума сойду и сбегу отсюда!
3
«Что и требовалось доказать! Как подозрительного по чуме, меня строго изолировали, то есть я достиг того, чего хотел добиться, — думал Михаил Ханыков, оглядывая беленое, старинной кладки помещение, в которое его заключили. — Чума! Если бы у меня была чума, я давно бы сдох где-нибудь в окрестностях Вана. У меня малярия. Малярийный комар укусил меня еще тогда, когда я сидел в камышах, пережидая погоню, устроенную за мной нашими милыми союзниками. Конечно, я согласен бегать от англичан в тылу у турок. Но бегать от англичанина, добравшись до своих? Ничего, поручик Ханыков, еще и здесь побегаете, пока доберетесь до полковника Марина. Известил ли его обо мне этот странный начальник штаба, у которого на фронте запросто гостит англичанин?
Откуда он взялся, этот англичанин? Хорошо, что я поступил строго по инструкции и не назвал себя при разговоре с начальником штаба. Но англичанин, по всему судя, все равно унюхал во мне разведчика. И если бы не чума, он вступил бы в разговор со мной. Но поставить чуму между собой и чересчур любопытным иностранцем — ей-богу, это было остроумно придумано. Ну, а сейчас что делать в этом каменном беленом мешке, с окошком, в которое и кошка не пролезет?..»
Михаил Ханыков поднял голову от подушки, схватился руками за край своей железной кровати и сделал попытку подняться. Но тут все поплыло в его глазах, и он, обливаясь потом, опустился.
«Проклятое тело, — подумал он. — Не хочет слушаться».
Как всегда после приступа малярии, ясность в мозгу полная, но сил нет. «Хины бы мне, лечиться нужно. Подождите немного, поручик Ханыков, кровь для исследования у вас взяли, едва вас всадили в этот каземат. Что это за дама в белом халате и белой маске, которая по-военному распоряжалась мной? Покурить бы, черт… Все будет, поручик Ханыков, хорошие сигареты, папиросы, трубочный табак. Ах, трубочный табак и трубочка… К черту все эти забавы! Последние две недели вы не курили ничего, шли, брели, ползли. Доползли — и вдруг кляп в рот, руки назад — и, как тюк, приторочили к казачьему седлу. Все это ничего, вопреки всему добрался до дому, кругом по-русски говорят… Никогда не думал, что запах серой шинели и махорки может доставить такую радость. И вдруг — опять англичанин…
Да, англичанин, вот о ком следует подумать основательно! Почему, собственно, ему не быть здесь?
Отсюда до Месопотамии, в сущности, рукой подать. Мог сюда пробраться какой-либо связной офицер? Конечно, мог! Итак, связной офицер из Месопотамии прибыл на нашу линию фронта. Так-то оно так, но не похож он на офицера регулярных войск, не та манера держаться. «Замовар подан». Нет, это актерство какое-то, с ужимками. И подполковник этот, татарин он, что ли? Или черкес? И как-то не по-военному обходился с ним этот англичанин. Кто же он, этот англичанин? Ведь простым частным лицом он быть не может. Из миссии какой-нибудь, евангельское общество или еще какая-нибудь чушь для засылки к нам наблюдателей. Ну, допустим. Но правильно ли вы сделали, номер пятый из учреждения Марина, что уклонились от знакомства с представителем союзной армии? Правильно сделали, господин поручик, и их высокоблагородие вас отметит.
Но для этого надо, чтобы все их «высоко» и «благо» знали, что вы уже вернулись в пределы богоспасаемой империи… Пока еще спасаемой… Сообщил ли подполковник, или нет? Кстати, не нужно забывать, что он сейчас тоже где-то здесь, ведь всех, кто со мной общался, включая этого синеглазого казачка, который «пымал меня», как он выразился, — именно не «взял в плен» и не «поймал», а «пымал», — все они где-то здесь же, поблизости…»
В двери зазвенел ключ, дверь открылась, и в комнату вошла та самая в грубой одежде, распространяющей запах дезинфекционного раствора, с грубой маской, скрывающей ее лицо, женщина. Но в узких щелочках прорезей видны были живые, блестящие глаза, выражавшие сочувствие и любопытство.
— Ну, как вы тут? — спросила она приятным, низкого тона голосом.
Ханыков за грубой одеждой угадывал русскую женщину из интеллигентного круга, уже одно это было приятно.
— Вашими молитвами, — ответил Миша и поморщился, он сам не ожидал, что у него такой хриплый голос.
— Поднимите-ка рубашку, вот так… Я хочу взглянуть на опухоль у вас под мышкой… Так, так… Знаете, бактериологический анализ еще не закончен, его не так просто произвести, но не похожа эта опухоль на чумную. А как сейчас вы себя чувствуете? И чего вам хочется?
— Мне хочется курить. И потом у меня к вам вопрос: насколько я понимаю в медицине, подполковник, который меня вчера допрашивал, он тоже где-то здесь?
— И подполковник и капитан. Потом, кажется, два поручика, и несколько унтер-офицеров и нижних чинов, и какой-то иностранец — свита у вас большая…
— Так вот у меня один вопрос именно к подполковнику: известил ли он полковника Марина? Или, погодите-ка… Ведь вы здесь начальство?
— Начальство, — невольно повинуясь этому хриплому голосу и этим необыкновенно настойчивым между красными воспаленными веками глазам, ответила Людмила.
— Значит, у вас есть полевой телефон?
— Есть, у меня в кабинете.
— Тогда очень прошу, я бы сказал — настоятельно прошу вас соединиться по телефону со штабом армии и вызвать или седьмой, или девятый номер, попросить к телефону полковника Марина и сообщить ему, что прибыл некто, настоятельно требующий свидания с ним. Скажите, что я болен, но только, конечно, не чумой…
— Я не имею права об этом сообщать, тем более что микроанализ…
— Не дал еще данных. Очень хорошо! И еще просьба: если даже микроанализ даст результаты самые для меня и для всех нас положительные и приятные, до приезда полковника Марина или кого-либо, кто приедет за мной, держите мою свиту, как вы изволили выразиться, в состоянии неизвестности и опаски по поводу моей болезни. Микроанализ, мол, не получен. Ну, впрочем, вы сообразите, что делать. Очень прошу — поскорее…
Людмила круто повернулась и вышла. Последнее, что она услышала, это было жалобное и хриплое:
— Не обижайтесь и возвращайтесь, ведь я…
Она захлопнула дверь.
«Как распоряжается! — недовольная собой, думала она, быстро переходя через залитую солнцем площадку к себе в домик. — И какая настойчивость, и как глаза блестят…»
Людмила, раньше чем войти в кабинет, быстро сняла с себя свое неуклюжее одеяние, взглянула в зеркальце — на нее смотрело раскрасневшееся от жары, обрамленное крупными кудрями лицо, — она нашла себя привлекательной… «А ведь при «пестис» не может быть такой энергии, такого напора», — думала она, обливая карболовые раствором свои большие руки, отметив, что руки у нее хотя и велики, но пальцы красивые и длинные, руки хирурга, говорил отец.
