размером с куриное яйцо, с изображением мечущего молнии дракона. Длинная, нестриженая седая борода, спускающаяся на серый скорсьют, заправлена за пояс.
– Нет, – отвечаю я. – Я так и не научился.
– Дитя Гипериона, чуждое музыке? Какое преступление! Но ты, должно быть, был очень занятым ребенком. Несомненно, твоя бабушка учила тебя алхимии превращения лун в стекло. Или это была прерогатива твоего наставника?
Маска старческого слабоумия, которую она носит в присутствии семьи, исчезла. Любопытно.
– Мой наставник учил меня, как завершать бой, – говорю я. – Два часа занятий стратегией ежедневно.
– Ему не помешало бы воспользоваться собственными уроками. Возможно, тогда Дэрроу стал бы воспоминанием, а не превратился в десятилетнюю чуму.
– Мой наставник – по-прежнему единственный человек, который когда-либо побеждал Жнеца в бою, – сообщаю я. – И я считаю, что это признак праздного ума – обвинять одного-единственного человека в крушении цивилизации.
– Верно. Люди приходят и уходят. Но сейчас мир.
– Так говорят.
– Представляю, каково тебе. Лорн – дедушка. Октавия – бабушка. Магнус, Айя, Мойра, Аталантия… Непросто оказаться в окружении стольких гигантов и вынужденно наблюдать за рождением еще двоих.
– Двоих?
– Дэрроу и Виргинии. Я полагаю, это свойственно мальчишкам – считать, что мужчина может существовать без женщины. – Она улыбается.
Этот обмен репликами начинает приносить мне удовольствие. Мне нравится эта женщина. Она напоминает мне Аталантию.
– Все остальные здесь зовут его Королем рабов, но не ты.
– Это отродье – из плоти и костей. Незачем подпитывать легенду, – кряхтит она.
Черный помогает страдающей одышкой Гее сесть на скамью из огненного клена.
– Спасибо, Горот.
Старик отворачивается от нее, чтобы занять место у окна, и я вижу у него на затылке синюю татуировку – кричащий череп.
– Не давай старому черноглазому пугать тебя, – говорит Гея. – Он такой же чокнутый, как и я. – (Горот, отошедший к окну, качает головой в знак несогласия.) – Ох, да будет тебе! – Она похлопывает по скамье рядом с собой и достает из складок одеяния тонкую белую трубку и спичку. – Сядь, Лисандр. Я научу тебя кое-чему. – Она чиркает спичкой по мозолистой пятке и подносит огонек к чашечке трубки.
С беспокойством взглянув на черного, я присаживаюсь на скамью и погружаюсь в облако дыма.
Гея поглаживает пианино.
– Мой муж подарил мне его, когда мне было двадцать девять. Хочешь попробовать угадать, сколько мне сейчас?
– На вид вам не дашь больше шестидесяти, – с улыбкой говорю я.
– Шестидесяти! – Гея издает смешок. – Ах ты, плут! Я смотрю, донжуанство Беллон передалось и тебе. – Она внимательно рассматривает меня. – Надеюсь, ты ничего от него не подцепил.
– Он был мне все равно что брат.
– Ну, в центре это мало о чем говорит.
– Мой дом – Луна, а не центр.
– Пф! Для нас это одно и то же.
Зачем я здесь? Приняв приглашение, я, похоже, ввязался в какую-то интригу. Это проверка? Если я горюю, это еще не значит, что игра прекратилась. Скорее наоборот: темп увеличился, по мере того как заговорщики укрепляют свои позиции, а несогласных уничтожают одного за другим. Пускай Кассий мертв – я все еще должен защищать Питу. В данный момент мне это кажется благородной целью.
Не подозревая о моем душевном смятении, Гея касается клавиш и наигрывает простенькую мелодию. Меня охватывает странное чувство сопричастности, и я забываю про заговорщиков.
– Должно быть, это странно для тебя – видеть старость, – говорит она. – Я знаю, как эти психи в центре любят омолаживающую терапию. – Она откашливается в заскорузлый носовой платок, изучает результат, потом платок исчезает в складках толстого кимоно. – Твоя бабушка никогда не выглядела старше шестидесяти, но я помню, как мы с ней еще девчонками танцевали на празднествах у ее отца. Меня она всегда считала простушкой. У нее были такие драгоценности… Она была сама утонченность… Но чересчур заносчива. Делала вид, будто знать не знает, кто я такая. Заноза в ее заднице гахьи, вот кто! Но теперь я смеюсь последней! – Она снова издает смешок. – Сколько тебе лет, дитя?
– Двадцать.
– Двадцать? Двадцать! Да мои вросшие волосы старше тебя!
Я невольно смеюсь:
– Вы не очень-то тактичны.
– Ха! Я заслужила право на бестактность. – Взгляд мутных глаз смягчается, и Гея делает затяжку, прежде чем ткнуть в мою сторону трубкой, словно пальцем. – Я знаю, ты носишь придворную маску. Как ее сейчас называют?
– Танцующая маска.
– Да, точно. Дом Луны всегда славился этим. Самообладанием. Я однажды видела, как твоего прадедушку на праздновании его дня рождения укусила венерианская мантикора. Вырвала кусок щеки, а он даже не вздрогнул. Лишь укусил тварь в ответ, швырнул ее дрессировщику и потребовал шампанского. Ужасный человек, Овидий. Может, у меня слишком горячая кровь, чтобы носить маску самой, но твою я вижу насквозь. Сегодня умер твой друг. А еще мой внук, внучка и внучатый племянник. – На краткий миг она печалится и делает затяжку. – Мне будет не хватать их. Даже этого ядовитого скорпиона Беллерофонта. Но не скажу, что мне жаль. Такова уж жизнь. Играешь с клинками – когда-нибудь пронзят и тебя. Твой Беллона, как и моя родня, давно постелил себе ложе. Но ты – другой. Твое оружие здесь. – Гея тычет пальцем мне в голову. – Если ты будешь мудр, удачлив и проживешь столько, сколько я, то узнаешь, что эта боль – всего лишь капля в море. – Она кладет ладонь на мою грудь и изучающе смотрит на меня. – Можешь принять потерю близко к сердцу, мальчик, пока время не заставило тебя забыть о ней.
– Вы можете сыграть что-нибудь для них? – прошу я.
– Для них?
– Для ушедших. Для Кассия и ваших родственников. Может быть, реквием?
Гея смеется:
– Да. Да! Мне нравится ход твоих мыслей. – Она поворачивается к пианино и начинает играть мелодию – медленную, скорбную, звучащую, словно ветер в моих снах.
Ее пальцы скользят по клавишам, и музыка пробуждает во мне что-то помимо горя. Некую тень. Тень тени в кладовой памяти, нечто забытое напрочь. Я и не подозревал, что там хранилось сокровище… Мне кажется, что кто-то подходит ко мне сзади, хотя там – никого. Я чувствую аромат духов, которого нет в воздухе, ощущаю спиной биение сердца, прекратившего биться много лет назад.
Гея чувствует, что мне не по себе.
– Что с тобой, дитя?
– Все нормально, – отстраненно говорю я, лишь теперь осознавая, что я положил руки на клавиши, не давая ей играть.
Мне следовало бы убрать руки, но вместо этого я нажимаю на клавишу. Нота откликается в моем теле. Воспоминания объединяются. Оттаивают. Тень стекает с них, словно грязный снег со статуи. Я нахожу другую клавишу.
