Она давно потеряла счет тысячам своих жертв. Конечно, разумнее было бы вести точную статистику, но она часто ленилась процарапывать очередную черточку на стенках спальни, поскольку при этом ее пробивал неприятный озноб. Поэтому она решила вести подсчет в уме, однако, несколько раз сбившись со счета, бросила это занятие. Постепенно ей стало казаться, что все это вообще не имеет никакого значения. Последняя достоверная цифра, какую извлекла она из неверных глубин памяти, составляла три тысячи восемьсот восемьдесят пять освобожденных душ. Но это было так давно. Наверное, с тех пор она по меньшей мере удвоила ее.
С каждым новым убийством — освобождением — боль нарастала. Конечности непрерывно ныли, кожа стала сверхчувствительной, каждая жилка стонала от боли, по внутренним органам прокатывались судороги. Ее восприятие постоянно было затуманено. Все время — пока она бодрствовала и когда прилетала к себе, цеплялась за насест и со стонами и охами постепенно погружалась в забытье. Боль преследовала ее даже во сне.
Ей снилось, как куски ее плоти падают наземь или начинают жить собственной жизнью, отгрызают себя от ее тела, улетают прочь, падают, убегают, ускользают, а она остается, скуля от боли, зализывать кровоточащие раны.
Каждое утро ей приходилось буквально силком отрывать себя от жердочки, на которой она висела вниз головой, и делать это было все тяжелее. Но она исправно вылетала на работу: покидала свой насест внутри громадного стручка и отправлялась рыскать над почерневшей, будто оспинами усеянной, землей, чтобы освободить очередного везунчика. Но с каждым днем время ее вылета отодвигалось.
Некогда она любила летать, потому что полет всегда остается полетом, даже в Аду, а особенно свободной себя чувствует в нем существо, рожденное прикованным к земле четвероногим. К тому же она всегда боялась высоты и поставила себе задачу побороть этот страх, укоренившийся в ней давным-давно, когда она попала в пустынный монастырь на вершине скалы и прожила там до старости.
Некогда она любила исследовать Преисподнюю, разыскивать районы, прежде незнакомые ей. Почти всегда вновь обнаруженное повергало ее в ужас, куда бы она ни бросила пытливый взгляд, и все же эти исследования доставляли удовольствие. Сначала она изучила географию Ада, затем его логистику, после этого попыталась в полной мере осознать садистскую ненависть, с которой было придумано и разработано виртуальное пространство, и ее дотошный ум надолго погрузился в измерение этой ненависти. Облетала она также и все поля сражений в Преисподней, где ползали, ковыляли, бродили и всячески боролись за жалкое подобие жизни те, кто проявили себя неудачниками даже в Аду.
Теперь же все былые развлечения ей опостылели, и она редко выбиралась со своего насеста даже затем, чтобы кого-то убить и пожрать: дожидалась обычно, пока грызущий ее внутренности голод не станет совершенно непереносимым и не оставит ей иной возможности. Хитрость заключалась в том, чтобы найти точку равновесия, отыскать баланс между сосуще-колющими судорогами в пустом желудке и более мелкими, но постепенно набиравшими силу болевыми ощущениями, которые неуклонно пролагали путь через ее тело, точно гротескная паразитическая инфекция.
Она полагала, что ее старый статус Освободительницы утратил священный лоск. Узники стекались со всей Преисподней, предлагая себя ей в жертвы, они ползали перед ней на коленях, целовали землю под ее насестом и молили о смерти. Но культ ее был теперь далек от прежнего размаха. Она почти никуда не вылетала и ни с кем не общалась. Страдальцам приходилось преодолевать неимоверные препятствия, добираясь к ней на дом. Это все изменило.
Ее служба обрела территориальную привязку.
Ей казалось почти несомненным, что демоны наконец помудрели и приступили к сортировке узников — так сказать, по степени их заслуг. Но она и думать не хотела, как страждущие платят за победу в конкурсном отборе для смерти и освобождения, какое извращенное вознаграждение демоны от них требуют. И, что еще печальней, такие детали ее больше не волновали. Она радовалась уже самому факту: вот у нее есть возможность хоть кого-то Освободить, и этого, пожалуй, достаточно. Это было все, что она умела здесь делать, и ей не оставалось иного выбора, кроме как выполнять эту работу.
Последнюю перчинку в пресную кашу бесконечных, повторявших друг друга дней внес ее визит к владыке демонов. Она долго ломала себе голову, какова же точная природа зеркальной завесы, обнаруженной ею на окраине Ада, и с какой стати холмы, скалистая гряда и фабрика просто испарились вместе с нею. Прошло несколько недель, а эта загадка не переставала ее занимать, но своими силами ответа она не нашла. Тогда она собрала все силы и слетала туда, где высился престол короля демонов.
Она задала ему единственный вопрос: что это было?
— Ошибка, — заревел он в ответ. Она парила на высоте его лица, с некоторым трудом помахивая саднившими крыльями — все же этого хватало, чтобы не подлетать слишком близко и не оказаться в пределах досягаемости его жутких рук, способных раздавить ее тело всмятку. — Системный сбой. Что-то пошло не так. Процесс удалил все, что находилось в этой области. Ландшафт, здания, демонов, мучеников — все и всех. Они просто перестали быть. Прикинь, дура ты набитая — в мгновение ока свободу обрело больше душ, чем ты сподобилась избавить от страданий за все время с тех пор, как я взял тебя на эту должность! Ха-ха-ха! А теперь проваливай отсюда и перестань беспокоить меня по вопросам, на которыми даже я не властен!
А теперь случилось это.
Все стало совсем иным. Насест, за который она цеплялась, изменился: прикосновение когтей к балке больше не причиняло боли. Что-то вроде запоздалой расслабленности — ощущение столь контрастировавшее с ее предшествующим бытием, что оно оказалось сродни сексуальному экстазу — накатило на нее и омыло все ее тело невидимым потоком. Ей показалось, что она заполнила собой весь стручок, а не только обустроенное на балке гнездо. Понемногу это ощущение схлынуло, утратило напор, но впервые за много дней она чувствовала себя более или менее нормально. С ней было все в порядке, она была... чиста.
Она обнаружила, что без труда может слететь с насеста, но не стала разжимать хватки. Тело тоже переменилось. Оно больше не казалось ей таким огромным, ужасным, могучим и неисцелимо больным. Она перестала быть темным ангелом освобождения в Аду, но превратилась в какое-то новое существо. Она попробовала оглядеть свое новое тело и поняла, что не может понять, каков теперь ее облик; он был размытым и местами распадался на пиксели. У нее было тело, никаких сомнений, но в него намешали понемногу от всех моделей тел, доступных здесь: четвероногого млекопитающего, двуногого млекопитающего, птицы, рыбы, змеи и всех остальных, в том числе и таких, чьи названия были неизвестны ей. Как будто она стала эмбрионом, из которого вот-вот разовьется что-то новое. неожиданное, такое непредсказуемое, что оно продолжало расти и увеличиваться, по-прежнему не уверившись, кем именно хочет стать. Она подлетела — или подплыла — к выходу из стручкоплода и обнаружила, что выход уменьшился в размерах, исходивший из него вечный гул стих. Пропала и вонь, наполнявшая ее ноздри, сколько она себя помнила. Воздух, которым она дышала в новой странной ипостаси, был абсолютно нейтральным, лишенным запаха, но она так долго пробавлялась всякой дрянью вместо свежего воздуха, что это отсутствие запаха было ей милее и слаще, чем свежайшие ароматы горных лужаек.
А! Выхода не было. Из стручка не было пути наружу. Дыра в самом его низу осталась, но выход исчез, и это обеспокоило ее куда меньше, чем можно было ожидать. Стенки спального стручка потеряли всякие качества. Они были не мягкие и не твердые. Неощутимые. Она подлетала к каждой из них по очереди, но не могла притронуться, как если бы между ней и стенками установили преграду из прозрачного идеально твердого стекла. Она даже не могла бы назвать их оттенка.
Как хорошо, как хорошо, какое облегчение, ничего не болит... Она закрыла глаза и принялась покачиваться то вверх, то вниз, достигнув определенной стабильности.
Теперь: статика. Неподвижность. Она на сохранении, пока что-то происходило, что-то... уже произошло. Что бы это значило? Она даже не осмеливалась об этом думать. Надежду, вспомнила она давние поучения, следует сберечь любой ценой.
Ее тело и голову сотрясала дрожь, вроде мурашек по коже. За уже сомкнутыми веками она стала терять сознание. Уплывать куда-то далеко. Если это реальная смерть, то не так уж она и страшна, успела подумать она. Если только это реальная, полная, окончательная смерть, падение в сон, от которого не пробудишься. После всех мук Ада, через которые довелось ей пройти, после мудрости, которой научило ее невольное пособничество палачам, она наконец-то заслужила право почить с миром — возможно ли такое счастье? Слишком хорошо, чтобы быть правдой, подумала она вяло.
