Сожалею, что здесь нет самого Зверева, а то бы увидел, какая участь его ожидает,— объявил комендант гарнизона.
Он ошибался. Зверев и Шурмин следили за казнью своих друзей с другого берега реки. Четверо суток пробирались они по таежным тропам к Илимску, но напасть на карателей пока не могли: не было средств для переправы.
Решили захватить паром, чтобы перебраться ночью. На захват парома вызвался Шурмин.
Он переплыл реку на бревне, поднялся по крутояру в городок. Прошел по улочкам,— на них ещё торчали кедровые и сосновые пни,— полюбовался медной пушкой землепроходцев. Церковь, срубленная из кедровых бревен, деревянные башни с бойницами изумили его: он даже ощупал стены с волнением человека, физически осязающего неторопливый бег времени.
Никто не обращал на Шурмина внимания, и он заглядывал во дворы, где отдыхали солдаты, примечал, в каких домах живут офицеры. Осторожно расспросил о родственниках казненных. Отец одного из повешенных оказался паромщиком. Андрей отправился к нему.
' — Здравствуй, батя,— поздоровался он.
Паромщик поднял косматую голову, морщинистое, будто вырубленное из корня, лицо было отчужденным, но Андрей решил говорить начистоту.
— Видел я, батя, как твоего сынка казнили. Мы за него расквитаемся...
— Кто это мы? — спросил старик.
— Партизаны красные...
— До бога высоко, до партизан далеко.
— Партизаны на том берегу. Им паром нужен. Ночью переправимся, и увидишь, что будет с карателями. Поехали к партизанам, отец.
Старик угрюмо встал, скинул чалку, взошел на паром.
— К тебе депутация, Данил Евдокимыч.
Зверев откинулся от стола, закрыл спиной окно, в котором проносились желтые листья. В выбоинах улицы выросли рыжие бугры, тигровыми полосами листопада была осыпана триумфальная арка. Веревочную петлю на ней раскачивал ветер. Зверев зацепил мимолетным взглядом желтый холодный ландшафт, сказал Шурмину:
— Проси!
Их было трое — хилый учитель словесности, земский врач неопределенного возраста и поп с ускользающими глазами на рыхлом лице.
— С чем пожаловали, граждане? — спросил Зверев учителя словесности, угадывая в нем главаря.
— С протестом против казней. — Учитель подал петицию.
Зверев взял лист, исписанный каллиграфическим почерком, спросил строго:
— Что еще скажете?
■— Расстрелы вредят восстановлению Советов на Ангаре,—• проглатывая окончания слов, ответил учитель. — Власть должна быть великодушна, добра, справедлива...
•—- Воистину так,— перекрестился поп.
■— Памятуя эти принципы власти, мы просим помиловать граждан, приговоренных к расстрелу,— сказал врач.
— И воцарится на земле мир, и пребудет в человецех благоволение,— пробормотал, поп.
—■ Значит, вы протестуете против казни людей, казнивших многих неповинных жителей Илимска? А вешали их вон на той триумфальной арке. Вы и тогда поднимали голос против этих казней, почтенные граждане? Приходили с такой же петицией к карателям? Протестовали? Требовали справедливости? Если так, ваш протест найдет отклик в моем сердце. Если так, созову партизан и скажу: вот честные, справедливые, бесстрашные люди, они не позволяли вешать своих сограждан, они не позволят и нам покарать других. Покажите вашу петицию на имя карателей.
Наступила длинная, томительная пауза.
— Нет у вас такой петиции! Нет и не могло быть! Это же вы осыпали цветами колчаковских бандитов, на банкетах пили за их здоровье. По вашему благословению, святой отец, звонили колокола перед казнью. — Зверев отступил на шаг. — А вы, господин врач, писали медицинское заключение, что повешение произведено по всем правилам. Я мог бы судить вас как пособников палачей, но я не сделаю этого. Шурмин, проводи их на улицу...
Зверев безмолвно смотрел на неутихающую красную метель листопада. А когда вернулся Шурмин, сказал ему:
— Учись отличать правдоподобие от правды. Ничто так не возмущает, как нарушение справедливости, но еще оскорбительней, когда справедливости требуют для палачей. Если же их милуют, совесть начинает тосковать по правде.
После освобождения Илимска молва о партизанах — народных мстителях — неудержимыми кругами расходилась по тайге. В отряд Зверева повалил народ из самых глухоманных мест. Партизаны не на шутку напугали иркутского губернатора, он послал капитана Белоголового на усмирение.
Местные охотники предупредили Зверева о приближении карателей. Партизаны устроили засаду на таежной тропе.
День выдался пасмурный, лил дождь, между густыми лапами елей клубился мрак, партизаны подошли незамеченными. Да и некому было их замечать, никто из карателей не выглядывал из шалашей в дождь.
Неожиданное нападение принесло партизанам успех. В короткой схватке погибла часть карателей, другие сдались в плен; успел кинуться в лодку и умчаться вниз по Илиму только капитан Белоголовый.
Партизаны стали освобождать от колчаковцев верховья Лены. Все таежные городки, все поселки переходили на Их сторону. Зверев решил захватить Усть-Кут — поселение, бывшее центром Верхней Лены. Потеря Усть-Кута была бы для Колчака потерей всего сибирского севера от Лены до Охотского моря.
В Усть-Кут примчался капитан Белоголовый, рассказал о разгроме своего отряда, еще больше раскалив тревожную атмосферу, царившую в гарнизоне.
— Партизаны идут на Усть-Кут! — эти слова полетели с прииска на прииск, ^охотничьей вежи на рыбачью поварню.
19
Вечерним небом, землей, Волгой овладела оранжевая мгла, вода меркла среди голых отмелей, у песчаных островов клубилось облако чаек.
Правый берег маячил красными шарами, черными дисками, предупреждающими о перекатах, под сигнальными стол-
бами сушились сети, на песке спали опрокинутые лодки. Левобережная сторона Волги утопала в сизых тенях, на горизонте стояли дымы азиатских кочевий. А ниже по реке затаился за железными зарослями колючей проволоки белый Царицын; его охраняли Кавказская армия барона Врангеля и донские казаки генерала Сидорина; на аэродромах прятались аэропланы, похожие на летающих ящеров, звероподобные танки, еще не виданные солдатами, урчали в оврагах и балках.
Азинская дивизия высадилась на правом берегу и заняла исходные позиции у пристани Дубовка. По приказу командующего Особой группой войск Василия Шорина Азин готовился к штурму Царицына; в помощь ему была придана Волжская военная флотилия.
В желтый вечерний час в пароходном салоне был один Игнатий Парфенович; он писал свой дневник, время от времени прислушиваясь к разговору женщин за окнами.
— Я двух мужей изжила, а теперь быть любовницей возраст не позволяет. В твои же годы
