— Снаряды тебе доставили?
— Мерси, генерал… — прохрипел Васильков.
— Турки в двадцати саженях. Тебе что, глаза запорошило? Не дай бог, ворвутся на позицию: банниками отбиваться будешь?
— Ворвутся — картечью отброшу. У меня два орудия наготове.
— А чего же сейчас не стреляешь?
— Некому стрелять: я тут — сам пятый. Дай бог, еще хоть парочку турецких пушечек развалить.
— Ну, гляди сам. Пушки туркам не отдай.
— Живым не отдам. А с мертвого взятки гладки.
— Спасибо, солдат!
Это была высшая похвала в устах Скобелева: выше любого ордена, чина и награды. Об этом знали все, даже только что прибывшие: солдатская молва стоусто несла восторженные легенды о генерале на белом коне. И офицер, хоть однажды названный Скобелевым солдатом, помнил об этом всю жизнь, с гордостью рассказывая о величайшей чести внукам и правнукам.
Жиденький фронт русских, не растеряв моральной упругости, гнулся, а кое-где и пятился под неослабевающим напором аскеров. Особенно заметно начало осаживать левое крыло: правда, осаживать без разрывов, сохраняя чувство плеча и не поддаваясь панике. Заметив это, Скобелев метнулся туда, перескакивая через ползущих вверх, к хребту, раненых.
— Держись, ребята! — изо всех сил кричал он, пришпоривая коня. — Держись, иду!..
Он не проскакал и половины пути, когда из-за склона на бешеном аллюре в полном зловещем молчании вылетели осетины. Солнце играло на стали бесценных кавказских клинков, лошади, хрипя, мчались наметом через изрытое, истоптанное, залитое кровью и заваленное убитыми и ранеными поле, и турки, потеснившие левый фланг русских, не успели развернуться, чтобы встретить атакующую конницу дружным частоколом штыков: князь Джагаев вовремя нанес удар. И началось самое страшное, что только возможно в бою: рубка пехоты со спины. Шашки сверкали в воздухе, опускаясь на головы, плечи, руки; лошади, обезумев от скачки и крови, зубами рвали аскеров.
Сабельный удар осетин был столь внезапен, столь стремителен и жесток, что турки побежали сразу. Побежали не только те, на кого обрушился этот страшный удар, — бежали все, к кому приближалась эта сверкающая сталью беспощадная волна. Бежали, сея панику, бросая оружие, топча раненых, из последних сил стремясь наверх, под защиту виноградников и первых домов плевненских предместий. Осетины метеором промчались вдоль всего фронта, опрокинули его и, развернувшись, умело и быстро исчезли за скатом высоты, оставив после себя страшные следы внезапной кавалерийской атаки.
— Вперед! — закричал майор Дембровский. — Сейчас вышибем их…
— Нет, — тяжело вздохнул Скобелев, ощутив странную, давящую боль в груди. — Там не удержимся. Отводи солдат на гребень. Пусть передохнут, воды напьются. У них же сил нет. И у меня тоже…
Турки еще не успели опомниться, и Тутолмин с Дембровским спокойно отвели своих на гребень Зеленых гор. При отходе забрали всех раненых: зная, что Скобелев никогда не прощает такой забывчивости, Тутолмин лично — уже под турецкими пулями — дважды проскакал вдоль ручья, приглядываясь, не забыли ли кого сгоряча, и только после этого доложил генералу.
— Раненых подобрали всех, Михаил Дмитриевич. Проверил лично.
— Хорошо. Держите гребень до последнего. Я — к Шаховскому: кажется, он ломит уже по инерции, а ее надолго не хватит.
Скобелев сидел на бурке. После двух добрых глотков коньяку боль отпустила, но он чувствовал непривычную слабость во всем теле. Он впервые испытал ощущение полного бессилия, и оно не пугало, а лишь раздражало его. Пугало другое: Лашкарев ни разу не попытался атаковать Плевну, хотя не мог не понимать, что сейчас самое подходящее время. Михаил Дмитриевич послал к нему три разъезда с письменным напоминанием о личной просьбе, устно изложенной еще утром есаулом Десаевым. Один разъезд вернулся, не сумев прорваться сквозь черкесские заставы, а два — как в воду канули. Но главным сейчас был все-таки Шаховской: Скобелев видел, как выдыхается его наступление, и до сей поры не знал, получил ли князь Коломенский полк, а если получил, то почему не вводит в дело.
Он упорно продолжал верить в победу. Даже если Лашкарев по какой-либо причине так и не ударит туркам в спину, свежий Коломенский полк и еще одно усилие войск Шаховского заставило бы Османа-пашу вновь перетасовать свои таборы, и тогда — Скобелев был твердо убежден в этом — его маленький, прошедший тяжкое испытание и уверовавший в свои силы отряд пройдет эти три сотни саженей, ворвется в предместье, сомнет турок и на их плечах вкатится в город. А там вцепится насмерть в окраинные дома, и Криденеру ничего не останется, как только форсированным маршем ввести все, что успеет собрать, в уже сорванную с петель дверь Плевны. Это был последний, но вполне реальный шанс, и Скобелев, не дав себе ни секунды отдыха, вскочил на коня и помчался к Шаховскому сам, потому что никакой его порученец — даже полковник Паренсов — не мог; сделать того, на что он еще надеялся: последним резервом было его личное обаяние.
Князь Шаховской грузно утонул в кресле в тени орехового дерева. Лицо его отекло, дряблые мешки обозначились под безмерно усталыми тусклыми глазами, и даже усы уныло опустились. Увидев подскакавшего Скобелева, он тяжело посмотрел на него из-под хмуро нависших бровей и сказал по-солдатски:
— Продали нас, Миша, генералы.
Скобелев соскочил с коня, отдал повод сопровождавшему его Млынову.
— Где Коломенский полк?
— Так и не дошел. Криденер его в дырку между мной и Вельяминовым сунул прямо с марша. Весь бой тришкин кафтан латал, сволочь.
— А вы? — тихо спросил Скобелев, чувствуя, как к сердцу вновь подступает боль, а в горле клокочет с огромным трудом сдерживаемое бешенство. — Вы в креслах дремлете?
— Я бросил в цепь все, что у меня было, до последнего солдата, — Шаховской говорил горько и устало: у него уже недоставало сил замечать скобелевское истеричное напряжение. — Дело проиграно, Скобелев. Я приказал выводить войска из боя.
— Дело не проиграно, — от боли и душившего его гнева Михаил Дмитриевич говорил почти шепотом. — Дело не проиграно, пока мы с вами, князь, верим в победу. И мы вырвем ее. Вырвем, Алексей Иванович! Мне осталось триста сажен до Плевны. Триста сажен всего, один бросок. Я кровью там каждый аршин полил, солдатской кровью, а вы мне отступить предлагаете? — Он помолчал, ладонями крепко потер вновь покрывшееся потом лицо, слипшиеся грязные бакенбарды. Сказал с мольбой: — Князь, я прошу вас. Я умоляю вас, князь, отдайте приказ на еще один, последний штурм. Мы ворвемся в Плевну, всеми святыми клянусь вам, ворвемся!
— Нет, Михаил Дмитриевич, не обессудь, слишком уж это по-гусарски. Выдохлись мы весь день ступу эту кровавую толочь, понимаешь? Выдохлись, и духу победного более нету в запасах.
— У меня солдаты шестой час на Зеленых горах мрут, а вы духу набраться не можете? — уже не сдерживаясь, бешено выкрикнул Скобелев. — Нет духу, так в отставку подавайте, место тем уступите, у кого духу на весь бои хватает! Я же верил в вас, как в отца верил, а вы… Какого черта вы боитесь? Гнева государева? Вы божьего гнева побойтесь, что напрасно солдат загубили. Вы себя…
— Молчать! — гаркнул, поднимаясь, Шаховской. — Как смеешь голос повышать, мальчишка? У меня седина…
— Седина — еще не старость, — сдерживаясь, тихо сказал Скобелев. — Старость — это когда веру в себя теряешь, когда тряпка вместо… характера. Вот тогда — все, тогда в монастырь, грехи замаливать. Что вам, ваше сиятельство, и рекомендую.
Он резко кивнул, звякнул шпорами, почти не коснувшись стремян, влетел в седло и с места взял в карьер. Не оглядывался более и не видел, как затрясся вдруг Алексей Иванович и как испуганно бросился к нему Бискупский, доселе безмолвно присутствовавший при встрече.
— Вам плохо, ваше сиятельство?
— Каков стервец! — прошептал князь, смахивая слезы. — Жаль, не мой сын, очень жаль. Выдрал бы я его, как Сидорову козу, а потом расцеловал бы в обе щеки…
Скобелев скакал, не разбирая дороги, и Млынов едва поспевал за ним. Он считал, что генерал спешит к отряду, чтобы еще до темноты начать планомерный отход: это логично вытекало из того разговора, свидетелем которого Млынов невольно оказался. Но Скобелев и тут остался человеком неожиданных поступков. Он вдруг на скаку остановил коня, обеими руками с силой ударил себя в грудь и ничком упал на землю. Он катался по траве, грыз ее, бил по земле кулаками и рыдал — громко, зло, взахлеб. Млынов спрыгнул с коня:
— Михаил Дмитриевич. Михаил Дмитриевич!..
— Подлец я. Подлец!.. — Скобелев повернул к адъютанту мокрое от слез, все в грязи, в травяной зелени лицо. — Я солдат обманул, Млынов. Они с песней… С песней на смерть шли, они верили в меня. А я? Заманил и оставил без помощи? Как я в глаза им погляжу, как? Я не имею права командовать, Млынов!..
Он снова уткнулся лицом в землю, плечи его судорожно задрожали. Млынов снял с ремня фляжку, отвинтил пробку, силой поднял голову Скобелева.
