На сердце была тревога, которая постепенно увеличивалась… чем дальше он шел, тем больше было разрушенных и сгоревших домов. Тротуары из старых, покрытых ржавым мхом, досок, были тщательно подчищены и освобождены от щебня, обгорелых бревен и груд битого кирпича… все это было отодвинуто вглубь пустых искалеченных дворов и садов с разрушенными сараями и хлевами и с вырубленными плодовыми деревьями… сиротливо поднимались к небу почерневшие полуразвалив-шиеся трубы печей, валялся железный хлам скорченных кроватей, битые черепки глиняной посуды и мисок… И чем дальше шел Галанин, тем больше было развалин, так много, что он с трудом нашел то место, где, когда то, стоял дом Павловых, был их двор и сад! Где зеленели и шумели как будто так недавно яблони и вишни… Здесь даже трубы не осталось! Был стерт с лица земли старый крепкий дом в тени деревьев. По пням он определил точно, где находилась кухня Павловых и комната Веры. Галанин помнил хорошо две яблони, ветки которых упорно лезли в спальню его невесты и две вишни в окно кухни… и дальше еще семь… все одиннадцать пней пересчитал… помнил он, как Вера, после того как стала его невестой, считала их ему и просила около их дома в Париках посадить тоже одиннадцать… она очень любила вишни, которые так буйно цвели в ту весну!
Ему стало трудно дышать! Он приехал сюда, что бы поделиться с ней своими неудачами и, вдруг, оказалось, что делиться было не с кем! Все погибло… дом… сад и, конечно, она тоже вместе со своими родными. Он был в этом теперь убежден, хотя еще не знал точно, кто мог все дорогое ему уничтожить! Да, сомнений не могло быть: это было партизаны! Они убили Шубера, Ратмана, Шаландина, Веру, тетю Маню и дядю Прохора… Он сел на обгорелый пень, вокруг которого желтела пыльная, жалкая трава, тупо смотрел на свои грубые солдатские сапоги, между которыми ползали серые скользкие как будто трупные черви… машинально их раздавил… невольно застонал от страшной смертной тоски, повернулся, что бы бежать отсюда и, вдруг увидел в конце улицы в развалинах человека, маленького и невзрачного, немного косого и хромого… было что-то страшно знакомое в манере, как он тянул за собой короткую ногу.
Галанин бежал спотыкаясь на бревнах и щебне, кричал: «Аверьян, стойте! Стойте, черт вас побери! Или я буду стрелять!» Подбежал, схватил за плечи, повернул к себе дрожащего человека: «Ну, да! Это вы! Почему вы от меня бежали? ведь я видел, что вы хотели от меня убежать! Говорите, не увертывайтесь! Чертова кукла!» И было в голосе Галанина все то же, не терпящее отговорок приказание, которое сделало Аверьяна сразу послушным и правдивым: «Испугался я вас, господин комендант! Все тут говорят, что немцы вас расстреляли! За саботаж! Иду и вижу, что во дворе Павловых… тоже мертвых… вы стоите и на порожке их дома стали кричать и кулаками грозиться…. я и побежал… а теперь вижу, что напрасно! Вы живой! и такой же как раньше, хотя форму солдатскую одели и железный крест спрятали… и так же меня как раньше ругаете! Очень даже мило на сердце стало… я ведь».
Но Галанин не дал ему дальше говорить: «Так значит правда! они все-таки погибли! Я так и знал! Говори кто? Говори, сукин сын!.. не трясись и не реви как баба! Ну! Или хочешь, что бы я тебя здесь же прикончил?» Он снова схватил Аверьяна за шиворот и тряс его так, что-тот сразу пришел в себя и перестал плакать: «Не все убиты! не все! Вера Кузьминична жива и здорова, как огурчик! а вот Павловы, те… да… погибли вместе… смерть геройскую приняли от немцев прок…» Он поперхнулся и, почувствовав себя свободным от железных рук Галанина, продолжал утешать. «А Верочка, жива, в лесу скрывается… слышь… вместе с дядей Ваней!» Галанин вынул из кармана смятую папиросу, судорожно затянулся: «Ты с ума спятил! За что их убили немцы? Почему она должна была бежать в лес? Подожди… где мы могли бы с тобой поговорить спокойно, что бы нам никто не мешал?» — «Да тут совсем близенько около базара закусочная есть! можно покушать и выпить! Оно, конечно, дорого все… тысячами считают! а хорошо и вкусно». Аверьян с сомнением посмотрел на то, что осталось от его, когда то блестящего, коменданта: «Оно, конечно, вам дорого будет! тогда у меня… кучером больше не служу… выгнали после смерти моих купчиков… сейчас служу сторожем на немецком кладбище… за их могилками прибираю вместе с моей Евдокией… жить можно… паек дают… не так как раньше, когда у вас работал.» — «Довольно! веди меня в твою закусочную… для меня ничего не дорого… веди поскорей!» Аверьян обрадовался и захромал вперед между развалин: «Сию минуту… в один миг вас домчу, господин комендант!»
***
В закусочной на чистой половине, за столом заставленным закусками и бутылками мутной теплой самогонки, можно было поговорить о всем… Хозяин, толстый усатый армянин, сразу узнал Галанина, несмотря на то, что-тот решил почему то переодеться солдатом… Сгибаясь в три погибели, он сам принес заказанные закуски и самогон, получив приказание не беспокоить, рассыпался в уверениях: «Господин офицер может быть спокоен! Ни одну душу сюда не пущу… ни немцев, ни русских! Даю вам честное слово Аванесянца!» Ушел… плотно закрыл за собой дверь, приложив ухо к замочной скважине старался подслушать, понять, что затевал здесь в городе Галанин…
Напрасно! Говорили гости тихо, почти шепотом и, если что и доносилось до уха любопытного армянина, то это были крепкие русские и немецкие ругательства белогвардейца или плач и уверения в любви пьяного Аверьяна… Через два часа Галанин полуоткрыл дверь, позвал хозяина, расплатился с ним русскими и немецкими ассигнациями и показав на бесчувственное тело Аверьяна, упавшего под стол приказал: «Отнесите его куда-нибудь отоспаться… увидит его в таком виде жена, даст ему жару! Вот вам за труды еще тысяча рублей!» Деньгами швырялся… они были ему не нужны больше… эти дурацкие сбережения, которые он делал, думая жениться! Идиот! старый осел! вообразивший, что он сможет большевичку превратить в любящую верную жену! Когда появился в городе Холматов, сразу бросилась ему на шею! Советская б…! Ушла вместе с ним, зная, что грозит ее родителям! Тетю Маню и дядю Прохора было жалко до слез! как будто погибли его родители! А к ней осталось только глубокое презрение! Вообще ему не везло в жизни с женщинами… Мариэта, теперь Вера! Слава Богу, что не успел на ней жениться! Но вспомнил о Нине и о Шурке! Шурка жила здесь со своим мужем; жили хорошо и жалели его. От Аверьяна он все узнал! После второй бутылки самогонки он выболтал все что знал! Хотя по старой привычке много врал, все-таки можно было из мудреного узора его лжи выбрать правду! Ясно одно: Холматов и дядя Ваня были одним и тем же подлецом, который изменил слову, данному Галанину. Вера работает у него медсестрой! И сейчас оба они смеются над ним поверившему в любовь и человеческую благодарность! Но он так не оставит этой подлости! Он ее найдет и притянет к ответу!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
