Отношение к государственности, утверждение ее или отрицание — вот, собственно, то, что разделяло пропастью Сталина и «ленинскую гвардию». Знаменитый спор между ними — о возможности или невозможности построения социализма в одной, отдельно взятой стране — сводился, в сущности, все к тому же: быть ли стране (после октябрьского переворота) независимой, не лишенной исторической перспективы, как за это ратовал Сталин, или обречь ее на капитулянтство в окружении враждебного западного капиталистического мира, поставить ее в полную зависимость от «мировой революции». Троцкий и его сообщники не могли примириться с той мыслью, что сокрушенная революцией Россия может существовать как самостоятельное государство, независимо от того, будут или не будут революции в других странах. Сталин же, в отличие от «старой гвардии», свою судьбу уже тогда связал с судьбой государства, государства самостоятельного, которое должно укрепляться, чтобы защитить себя от врагов, внешних и внутренних. И в этом он нашел инстинктивное понимание у массы партийцев, поддержавших именно его, а не международных революционеров-троцких.
Рискованно, конечно, «русифицировать» ту государственность, которую создавал и укреплял Сталин. Сам он в начале 30-х годов (в беседе с писателем Людвигом) говорил о современном государстве не как «национальном», а как о «социалистическом». Но объективно восстанавливаемая великая держава была преемницей Российской империи. Ревниво окидывал он историческим взглядом владения в шестую часть земли, помня каждую пядь ее, освобожденную, отвоеванную, освоенную предками. Перед войной он вернул то на Балтике, что стоило Ивану Грозному двадцатипятилетней Ливонской войны и что временно было от России отторгнуто. Кстати, и до Ивана Грозного в летописях Ливония всегда называлась русской землей.
М. Джилас в своих воспоминаниях о встречах со Сталиным рассказывает, как, остановившись перед картой мира, на которой Советский Союз был обозначен красным цветом, Сталин, проведя рукой по нему, воскликнул в адрес американцев и англичан:
— Никогда они не смирятся с тем, чтобы такое пространство было красным — никогда, никогда!
Адмирал Исаков приводит удивительный разговор со Сталиным перед войной о Южном Сахалине, который тогда еще не был возвращен России и без которого нашему флоту не было выхода в мировой океан. «Подождите, будет у нас Южный Сахалин», — сказал тогда Сталин, что было воспринято адмиралом как шутка. «Этот разговор вспомнился мне потом, в сорок пятом году».
Видевший Сталина югославский генерал сказал о нем: «Весь его облик был таков, что вызывал уважение к государству». В воспоминаниях, высказываниях о нем руководителей разных стран, встречавшихся с ним, встает образ человека, производящего огромное впечатление своей государственной мудростью, величием своей личности. Читая стенографические записи его переговоров с главами правительства США, Англии на Тегеранской, Ялтинской, Потсдамской (Берлинской) конференциях, поражаешься той глубине понимания обсуждаемых вопросов, силе логики, непреклонности, с которыми он защищает интересы своего государства. Это было видно и мировой общественности. Так, де Голль писал о «просочившихся сведениях» о Тегеранской конференции: «Сталин разговаривал там как человек, имеющий право требовать отчета. Не открывая двум другим участникам конференции русских планов, он добился того, что они изложили ему свои планы и внесли в них поправки согласно его требованиям».
Интересы государства прежде всего определяли его отношение к людям, отодвигая на задний план личные моменты. Молотов вспоминал, как резко оборвалось прежнее доверие Сталина к нему, как только тот узнал об антигосударственных действиях его жены Полины Жемчужиной,
На пленуме после XIX съезда партии (в конце 1952 г.) Сталин гневно выступал против Молотова. Писатель К. Симонов, присутствовавший на этом пленуме, оставил смутные, не очень внятные воспоминания об этом выступлении (непонятно, о чем говорил Сталин). Сам Молотов проясняет, что сталинский гнев был вызван отрицательным отношением к нему из-за «недоверия к его жене, недоверия к сионистским кругам».
Хрущев много пишет о том животном страхе, который он испытывал при Сталине, ожидая от него ареста, расправы. В данном случае страх, конечно, был оправданным, ибо за преступлением (то же хрущевское участие в репрессиях, а затем новочеркасская бойня) всегда стоит страх возмездия (не важно, кто орудие его). Но если говорить о страхе «культовом» — то он вселился в людей задолго до «тирании Сталина». Григорий Мелехов в «Тихом Доне», вернувшийся с гражданской войны на хутор, бесстрашный в бою, испытывает отвратительный для него самого липкий страх, когда он — бывший офицер — получает повестку явиться для проверки к местным военным властям. Страх испытывали десятки тысяч священников, когда Ленин в закрытом письме в Политбюро требовал массового расстрела «попов», дабы на десятилетия навести на них ужас. Массовым страхом пронизана была жизнь той десятой части населения (множество миллионов людей), которую Зиновьев требовал расстрелять тех, «кто не с нами». Вряд ли и ныне новое поколение казаков изжило тот страх, который передался от дедов, жертв свердловско-троцкистского «расказачивания», рассчитанного на коренное истребление его. Страхом был отравлен сам воздух страны, и здесь уже мало что зависело от воли одного человека. Это как в «Войне и мире» — Пьер Безухов, услышав барабанную дробь — сигнал к расстрелу французами русских пленных — с ужасом чувствует, что некие непонятные, мистические силы вступили в действие, и никто, никакая сила не может остановить того, что должно произойти.
Как во всем трагическом, и в страхе эпохи были гримасы, порожденные той революционной свободой, которую так жаждали ее дети. В одном из изданий («Новый журнал», № 186, 1992) читатель узнает о своеобразном «феномене страха»: «Круг гомосексуальных связей Мейерхольда был достаточно широк… В старой России свобода и нетривиальность сексуальной жизни не поощрялись. Возможно, Мейерхольд связывал с большевистским переворотом выход в царство подлинной свободы, в том числе творческой, в том числе и сексуальной. Он не мог предположить, что этот переворот принесет еще большую несвободу, закрепощение всех и каждого, что гомосексуализм будет преследоваться как уголовное или даже государственное преступление… В последние годы им владел, помимо всего прочего, и страх за гомосексуализм».
Страх этот довольно обоснован, если учесть, что сам Сталин был беспощаден к гомосексуалистам (которых он называл «мерзавцами»), видя в них действительно опасных для духовного здоровья нации извращенцев. Известно, что отмененный при Ленине дореволюционный закон об уголовном преследовании гомосексуалистов впоследствии Сталиным был восстановлен. В газете «Комсомольская правда» несколько лет тому назад было опубликовано интервью с неким президентом английского клуба гомосексуалистов, который утверждал, что Сталин уничтожил гомосексуалистов из числа членов Политбюро и верхушки Красной Армии.
Были и страхи искусственные, нагнетавшиеся в политических, иных целях. Таков был раздуваемый «ленинской гвардией» страх «русского шовинизма», антисемитизма.
Любопытно, что в Троцком, любившем изрекать, что он не еврей, а коммунист, остро взыгрывали племенные эмоции. Победу Сталина и его сторонников над оппозицией он объяснил их антисемитизмом (Статья «Термидор и антисемитизм» в книге «Преступления Сталина»).
* * *
На судебных процессах по делу троцкистско-зиновьевского блока в тридцатых годах много говорилось о том, что его участники являлись шпионами, агентами иностранных государств. Известно, что к власти большевики пришли как агенты враждебных России государств, прежде всего кайзеровской Германии, ее генерального штаба. Активнейшую роль в планах развала России играл Парвус — выходец из России, получивший подданство Германии, автор «перманентной революции», наставник Ленина, Троцкого. Его программа разрушения России путем организации революционных выступлений щедро финансировалась международным капиталом. В 1905 году на деньги японцев Парвус прибывает в Петербург, вместе с Троцким руководит Петербургским Советом рабочих депутатов. На японские же деньги проводится Лениным третий съезд РСДРП, издается «Искра».
Колоссальные суммы для большевиков шли из Германии. С октябрьским переворотом немецкие власти потребовали от своих агентов немедленного расчета, в результате чего Россия оказалась экономически закабаленной и поставленной на колени перед Брестским миром.
Сила Сталина была в том, что он, в отличие от эмигрантской «ленинской гвардии», был непричастен к агентурным зарубежным связям, он знал, с кем имеет дело. Как говорится в примечании к словам Троцкого о якобы необоснованном обвинении «большевиков-ленинцев» в шпионаже: «Но именно потому, что обвинения (в шпионаже. — М.Л.), выдвинутые Временным правительством в 1917 году были по большей части справедливы, Сталин знал, в чем обвинять арестованных, а арестованные знали, что их есть в чем обвинять» (Л. Троцкий, «Преступления Сталина», М., 1992, с. 288).
