Все это носило на себе опять несомненный характер прежнего его положения; но и тут, среди безостановочного потока самых разнообразных мыслей и слов, случались у него минуты истинно умилительные и высокие, именно когда речь касалась наследника престола. При беспредельном обожании к бывшему своему воспитаннику Кавелин, во всех рассказах и воспоминаниях о нем, становился неистощимым повествователем, истинным поэтом, вдохновенным любовником, от слов которого нельзя было оторваться. Во всем прочем печальное состояние его рассудка выказывалось не только среди такого маленького общества, как в моей семье, но и везде, во всех многолюднейших собраниях, наиболее жестокою, неумолимою болтовнею, так что даже во дворце, на вечерах у императрицы, все шептали: «Но взгляните на этого бедного Кавелина, он опять сумасшедший!»
Между тем он все продолжал не только выезжать, но, когда кончилось вакантное время, и бывать каждый раз в Совете. 25 сентября докладывался в нем проект нового тарифа: но нам, соседям Кавелина, вместо тарифа приходилось слушать все одни его россказни, не чуждые, впрочем, даже в этом его положении, жизни и мысли, но совершенно эксцентрические, и где он, по обыкновению, щадил всех менее — самого себя. Главным его слушателем и невольным поверенным и в Совете являлся опять-таки я. Чего уж не было тут наговорено, мало того, чего не было и написано! Если он умолкал на минуту, то тотчас же принимался писать на лоскутках бумаги, и что же писать? Без всякого повода и побуждения — биографические и характеристические заметки о своем лице, которые он потом, без просьбы моей, передавал мне «для сохранения в потомстве».
К несчастию, в этот раз ему уже не суждено было выздороветь! В первых днях октября бедного отвезли, почти силою, в Гатчину, где приставили к нему частного пристава Цылова, человека издавна ему преданного, и одного из врачей дома умалишенных, доктора Вертера. Здесь, проводя целые дни в неумолчном говоре, без сна и пищи, он при малейшем возражении, даже если просто перебивали его речь, впадал в бешенство, бил стекла и рвал на себе платье. Из семейства никто не был к нему допускаем, потому что вид кого-либо из своих только еще более его раздражал.
Наконец Бог умилосердился над страдальцем. Беспрестанное ненормальное напряжение духа разрушило его организм. Утихнув только накануне смерти, он скончался 4 ноября 1850 года, на 58 году от роду. 7-го был совершен над телом погребальный обряд в Троицкой церкви Измайловского полка, и потом его отвезли в Сергиевскую пустыню. При печальной церемонии присутствовали государь и великие князья, кроме наследника цесаревича, которому судьба не позволила отдать последний долг бывшему наставнику; его высочество совершал в то время, как уже сказано было выше, многознаменательное путешествие свое по Кавказскому краю.
Мир праху твоему, благородный и добрый человек, верный слуга царский, положивший на службу монарху лучшее достояние человеческой природы — разумные свои силы!
* * *
Известно, что день восшествия на престол императора Николая, с первого года его царствования, установлено было праздновать 20 ноября, хотя Александр Благословенный скончался 19 числа; но это празднование существовало лишь в календаре и, ограничиваясь свободою присутственных мест от заседаний и учебных заведений от классов, никогда не сопровождалось ничем особенным при дворе, так что государь не выходил даже и к обедне. И в 1850 году, когда наступило двадцатипятилетие славного царствования, он заранее всем объявил, что не намерен ничем отличить этого дня от других.
— С одной стороны, — говорил он, — какой тут для меня праздник? 20 ноября 1825 я был просто бригадным командиром[238], и самое восшествие мое на престол могу считать только с 14 декабря. С другой стороны, 20-е число сопряжено для меня с столькими грустными воспоминаниями, по предшествовавшей ему кончине моего благодетеля, что я очень далек от того, чтобы считать его каким-нибудь торжеством, и не более вижу причины праздновать за 25 лет, чем за 15 или за 10.
Вследствие того 20 ноября 1850 года не последовало никаких приглашений в Царское Село, где находился еще в то время двор и, по убеждению наследника цесаревича, государь позволил отличить этот юбилей лишь молитвою. В 1 часу был в Царскосельской дворцовой церкви благодарственный молебен с коленопреклонением, но в присутствии только цесаревича[239], его супруги, детей и братьев, государь же и императрица находились при молебне, так сказать, инкогнито, на хорах. В Петербурге сбирались сделать по крайней мере иллюминацию, отличавшуюся от обыкновенных, и везде уже были настроены леса, как 18 числа вдруг пришло повеление их разобрать и все приготовления уничтожить, ограничив иллюминацию, как всегда бывает в царские дни, одними плошками.
Наконец, даже освящение постоянного Николаевского моста, вполне оконченного к двадцатипятилетию царствования, государь не захотел совершить в роковое 20-е число. Оно происходило только на другой день, 21-го, и притом с неожиданною простотою. Освятительный молебен совершал в 10 часов утра священник института корпуса сообщений, при одних чинах этого ведомства; государь же, присутствовав при церковном параде на полковом празднике лейб-гвардии Семеновского полка, приехал к мосту уже в половине 2-го, только с цесаревичем и его братьями, с князем Чернышевым, без другой свиты, так как никому не было послано оповещения. У моста ожидали его граф Клейнмихель со всеми офицерами своего корпуса и граф Вронченко с членами биржевого и городского управлений: кроме того, на улицах, в окнах и даже на крышах кипело бесчисленное множество народа. Как скоро государь вышел из коляски, чтобы пройти по мосту, вся эта толпа хлынула за ним, и он совершил свой первый переход в торжественном сопровождении половины петербургского населения, занявшей плотно всю ширину моста.
Когда он стал приближаться к противоположному берегу, его встретило громкое «ура!» поставленных там рабочих, которое, будучи подхвачено толпою, не умолкало потом на всем возвратном шествии. На половине его государь поздравил строителя Кербедза, шесть лет перед тем еще капитана, генералом и кавалером ордена св. Владимира 3-й степени, сел с цесаревичем в коляску и, проехав остальную половину моста шагом, немедленно затем удалился. Этим все и кончилось.
Едва государь уехал, как на мосту началось настоящее гулянье пешеходов и в экипажах, двигавшихся шагом, в два ряда. Тут показались и великие княгини Мария Николаевна и Александра Иосифовна. Бывшие перед тем оттепели совершенно согнали снег, и мост, так же как и принадлежащие к нему части площади и улиц, были усыпаны песком, как бы среди лета; но только что открыли проезд по мосту для публики, пошел снег, и к вечеру все приняло совершенно зимний вид. До того и во всю церемонию день стоял самый мрачный, такой, какие редки даже в петербургской осени.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
