— Простите меня, мадам, — сказал Майкл, чуть не плача, — я решительно ничего не могу поделать…
— Раз вы не собирались здесь оставаться, — сказала мадам Дюмулен неожиданно спокойным голосом, — вы не имели права сюда приезжать. Вчера танкисты, сегодня вы… Хоть и война, но вы не вправе так обращаться с людьми…
— Никки, — сказал Майкл хриплым голосом. — Едем отсюда. И быстрее!
— Это низко! — крикнула мадам Дюмулен от имени всех измученных людей, стоявших рядом, когда Стеллевато нажал на газ. — Подло, бесчеловечно и…
Конца фразы Майкл не расслышал. Они, не оглядываясь, быстро выехали из города и вслед за машиной Крамера и Морисона направились туда, где их ждал полковник Пейвон.
Стол был уставлен бутылками с шампанским. Вино искрилось в бокалах, отражая свет сотен восковых свечей, которыми освещался ночной клуб. Зал был полон. Мундиры десятка наций смешались с веселыми пестрыми туалетами, обнаженными руками, пышными прическами. Казалось, все говорили сразу. Освобождение Парижа накануне, сегодняшний парад, сопровождавшийся выстрелами снайперов с крыш, — все это служило темой для оживленных бесед. Приходилось до предела напрягать голос, чтобы перекричать громкие звуки, издаваемые тремя музыкантами в углу, которые наигрывали модную американскую песенку.
Пейвон сидел против Майкла и широко улыбался, зажав сигару в зубах. Одной рукой он полуобнимал поблекшую даму с длинными накладными ресницами, а другой время от времени вынимал изо рта сигару и приветственно помахивал ею Майклу, рядом с которым сидели корреспондент Эхерн, изучающий проблему страха, чтобы написать статью в «Кольерс», и элегантно одетый французский летчик средних лет. Неподалеку сидели два американских корреспондента, уже порядком захмелевшие. Они с серьезным видом беседовали между собой.
— Генерал, — говорил первый, — мои люди вышли к реке. Что прикажете делать дальше?
— Форсируйте проклятую реку!
— Не могу, сэр. На другом берегу восемь бронетанковых дивизий.
— Отстраняю вас от командования. Вы не можете — назначим того, кто сможет.
— Ты откуда, приятель? — спросил первый корреспондент.
— Из Ист-Сент-Луиса.
— Руку.
Они пожали друг другу руки, и второй корреспондент продолжал:
— Отстраняю вас…
Затем оба снова выпили и уставились на танцующих.
— Да! — говорил французский летчик, который отслужил три срока в английской авиации и прибыл в Париж для какого-то туманного взаимодействия со штабом 2-й французской бронетанковой дивизии. — Славное было время! — Он имел в виду 1928 год в Нью-Йорке, куда ездил по делам в одну маклерскую контору на Уолл-стрит. — У меня была квартира на Парк-авеню, — продолжал летчик, любезно улыбаясь. — По четвергам я устраивал Для друзей коктейли. У нас было правило: каждый обязательно приводит девушку, которая никогда не была у меня прежде. Бог мой, так я перезнакомился с сотнями девушек! — Он покачал головой, вспоминая прекрасные дни молодости. — А поздно вечером мы, бывало, ездили в Гарлем. О, эти черные красавицы, эта музыка! Как вспомнишь — душа замирает!..
Он потянул шампанское и улыбнулся Майклу.
— Сто тридцать пятую улицу я знал лучше, чем Вандомскую площадь. После войны снова поеду в Нью-Йорк и, возможно, — задумчиво закончил он, — сниму квартиру на Сто тридцать пятой улице.
От другого столика отделилась брюнетка в накинутой на плечи черной кружевной шали. Она подошла к ним и поцеловала летчика.
— Дорогой лейтенант! Я так рада видеть французского офицера!..
Летчик встал, степенно поклонился и пригласил брюнетку на танец. Они слились в объятии и маленькими шажками заскользили по переполненному танцующими залу. Музыканты играли румбу, и летчик в своем элегантном голубом мундире танцевал, как кубинец, покачивая корпусом и сохраняя серьезное, одухотворенное выражение на лице.
— Уайтэкр, — сказал Пейвон Майклу, — вы будете просто дураком, если когда-нибудь уедете из этого города!
— Согласен с вами, полковник, — ответил Майкл. — Когда кончится война, я попрошу, чтобы мне выдали увольнительные документы прямо на Елисейские поля!
И в этот момент он сам искренне верил в то, что говорит. С той самой минуты, когда, двигаясь среди грузовиков с пехотой, он увидел шпиль Эйфелевой башни, возвышавшийся над крышами Парижа, им овладело ощущение, что наконец-то он по-настоящему у себя дома. Бурная волна поцелуев, рукопожатий, изъявлений благодарности захлестнула его, он жадно вчитывался в знакомые с детства названия улиц: «Рю де Риволи», «Площадь Оперы», «Бульвар Капуцинов», и чувствовал себя очистившимся от всех грехов, избавившимся от всех разочарований. Даже стычки, изредка вспыхивавшие в парках и среди памятников, когда немцы спешили израсходовать боеприпасы, прежде чем сдаться в плен, казались ему вполне естественным и даже приятным вступлением к знакомству с великим городом. Забрызганные кровью мостовые, раненые и умирающие, которых торопливо уносили на окровавленных носилках санитарки Сопротивления, в его глазах придавали лишь необходимую драматическую остроту великому акту освобождения.
Он никогда бы не смог точно воспроизвести, как все это выглядело в действительности. Он помнил лишь быстрые поцелуи, губную помаду на куртке, слезы, объятия и то, что чувствовал себя сильным, неуязвимым, любимым…
— Эй, вы! — воскликнул первый корреспондент.
— Слушаю, сэр, — ответил второй.
— Где штаб Второй бронетанковой дивизии?
— Не могу знать, сэр. Я только что из Камп-Шанкса.
— Отстраняю вас от должности.
— Слушаюсь, сэр.
Оба с важным видом выпили.
— Помню, — услышал он рядом голос Эхерна, — когда мы виделись прошлый раз, я спрашивал вас о страхе.
— Да, спрашивали, — ответил Майкл, приветливо посмотрев на красное, загорелое лицо и серьезные серые глаза. — Как котируется сейчас страх на издательском рынке?
— Решил бросить эту тему, — откровенно признался Эхерн. — И так слишком перестарались. А виноваты творения писателей о предыдущей войне, да еще психоанализ. К страху стали относиться с почтением и звонят, о нем до тошноты. Но это взгляд людей штатских, а солдат страх беспокоит куда меньше, чем пытаются внушить нам писатели. На самом же деле картина, изображающая войну как нечто невыносимое, фальшива от начала до конца. Я внимательно наблюдал, много думал. Война приятна, и приятна, вообще говоря, почти всем, кто участвует в ней. Это нормальное, вполне приемлемое явление. Что вас больше всего поразило за этот месяц во Франции?
— Как сказать, — начал было Майкл, — пожалуй…
— Веселье, — перебил Эхерн, — какой-то буйный праздник. Смех. Волна смеха несла нас триста миль через позиции противника. Собираюсь написать об этом в «Кольерс».
— Прекрасно, — серьезно сказал Майкл. — С нетерпением буду ждать эту статью.
— Единственный человек, который правильно описал сражение, — это Стендаль. — Эхерн наклонился и почти вплотную придвинул лицо к Майклу. — Да и вообще, второй раз перечитывать стоит только трех писателей, вошедших в историю литературы, — Стендаля, Вийона и Флобера…
— Через месяц война кончится, — рассуждал какой-то английский корреспондент по ту сторону стола. — А жаль. Еще много немцев нужно перебить. Пока идет война, мы будем убивать сгоряча, а когда война кончится, все равно придется убивать, но убивать хладнокровно. Боюсь, что мы, англичане и американцы, постараемся уклониться от этого неприятного дела, и в центре Европы останется могущественное поколение врагов. Лично я, как это ни ужасно, молю, чтобы фортуна нам изменила…
«О милая, любимая, — напевал музыкант по-английски с сильным акцентом, — будь нежна со мной…»
— Стендаль тонко подметил в войне что-то необычное, безумное, смешное, — продолжал Эхерн. — Помните, он описывает в своем дневнике, как один полковник во время русской кампании собирал своих солдат?
— Боюсь, что не помню, — ответил Майкл.
— Как обстановка? — допытывался первый корреспондент.
— Мы окружены двумя дивизиями.
— Отстраняю вас от командования. Раз не можете форсировать реку; назначим того, кто может.
Оба выпили.
К столику подошла высокая брюнетка в цветастом платье, которой Майкл улыбнулся через весь зал минут пятнадцать назад.
— Вам, вероятно, очень скучно, милый солдат, — сказала девушка, наклонившись к Майклу, и нежно положила ладонь ему на руку. Перед его глазами мелькнули красиво очерченные крепкие оливковые груди, которые открылись в глубоком вырезе платья. — Не хотите ли потанцевать с благодарной дамой?
Майкл улыбнулся ей.
— Через пять минут, — сказал он, — когда проветрится в голове.
— Хорошо, — кивнула девушка, призывно улыбнувшись. — Вы знаете, где я сижу…
— Конечно, знаю, — заверил ее Майкл. — Он смотрел, как она ловко скользит между танцующими, как колышутся цветастые волны ее платья.
