Развернутым автокомментарием к восьмой книге явились и следующие письма к Любимову.
30 декабря 1879 г. Достоевский выступает перед более широкой публикой с объяснением смысла главы „Великий инквизитор“, предпосылая его своему чтению этой главы на литературном утре в Петербурге (XV, 198). Характерно, что „католическому“ мировоззрению Инквизитора писатель противопоставляет во вступительном слове не современное ему, но „древнее апостольское православие“. Инквизитор характеризуется как „атеист“, стремящийся соединить Христову веру с „целями мира сего“. О критике в поэме социализма (что выдвигалось на первое место в письмах к Любимову и Победоносцеву) умалчивается вовсе, как и в сообщении Пуцыковича; суть идей Инквизитора характеризуется как „презрение“ к человечеству под видом „социальной любви к нему“. Сам Иван также назван не „социалистом“, а „страдающим неверием атеистом“.
В 1880 г. Достоевскому уже не пришлось так часто выступать с комментариями к роману, как в предыдущем. Это объясняется, во-первых, тем, что большая часть его была напечатана и общий замысел прояснился, а во-вторых, тем, что значительная часть года ушла у Достоевского на писание и печатание Пушкинской речи и на подготовку ответа ее оппонентам. Лишь три из писем этого года заслуживают особого рассмотрения в ряду других авторских комментариев к роману: к Ю. Ф. Абаза от 15 июня, где в форме советов к своей корреспондентке писатель разъясняет свой творческий метод: особенно важны в этом смысле намерение „сделать из героя кого-нибудь в образе Алексея человека божия или Марии Египетской“, а также указание на видение Германна (из „Пиковой дамы“) как на шедевр „искусства фантастического“ и художественный прообраз галлюцинаций Ивана (XXX, кн. 1, 192).
Второе письмо — к Н. А. Любимову от 10 августа 1880 г. с развернутыми разъяснениями к главе „Черт. Кошмар Ивана Федоровича“ „Долгом считаю <…> Вас уведомить, что я давно уже справлялся с мнением докторов (и не одного). Они утверждают, что не только подобные кошмары, но и галюсинации перед «белой горячкой“ возможны. Мой герой, конечно, видит и галюсинации, но смешивает их с своими кошмарами. Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя: отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) желает в то же время, чтоб призрак был не фантазия, а нечто в самом деле“ (XXX, кн. 1, 203).
Анализу сцены галлюцинаций Ивана посвящено и третье письмо 1880 г. с комментариями к роману.
10 декабря 1880 г., после окончания „Карамазовых“, Достоевский получил письмо из г. Юрьева-Польского от врача А. Ф. Благонравова. Последний писал: „Из того, что ваш последний роман «Братья Карамазовы“, захватывающий в себя, предрешающий глубину вопросов, в нем поставленных, читается многими в нашей глухой провинции, хотя и под руководством лиц, более способных понимать ваше художественное создание, вы можете заключить, что живущая в провинции молодежь (я разумею чиновников и молодое купеческое поколение, воспитываемое на пустых романах) перестает коснеть в невежестве и мало-помалу умственно развивается — идет вперед.
Едва ли кому-либо, кроме вас, суждено так ярко и так глубоко анализировать душу человека во время различных ее состояний, — изображение же галлюцинации, происшедшей с И. Ф. Карамазовым вследствие сильной душевной напряженности (я пока остановился на этой главе, читая ваш роман понемногу), создано так естественно, так поразительно верно, что, перечитывая несколько раз это место вашего романа, приходишь в восхищение. Об этом обстоятельстве я могу судить поболее других, потому что я медик. Описать форму душевной болезни, известную в науке под именем галлюцинаций, так натурально и вместе так художественно, навряд ли бы сумели наши корифеи психиатрии: Гризингеры, Крафт-Эбинги, Лораны, Сенкеи и т. п., наблюдавшие множество субъектов, страдавших нарушенным психическим строем…“[59]
Достоевский ответил Благонравову 19 декабря: „Вы верно заключаете, что причину зла я вижу в безверии, но что отрицающий народность отрицает и веру. Именно у нас это так, ибо у нас вся народность основана на христианстве. Слова „крестьянин“, „Русь православная“ — суть коренные наши основы. У нас русский, отрицающий народность (а таких много), есть непременно атеист или равнодушный. Обратно, всякий неверующий или равнодушный решительно не может понять и никогда не поймет ни русского народа, ни русской народности. Самый важный теперь вопрос: как заставить с этим согласиться нашу интеллигенцию? Попробуйте заговорить: или съедят, или сочтут за изменника. Но кому изменника? Им — то есть чему-то носящемуся в воздухе и которому даже имя придумать трудно, потому что они сами не в состоянии придумать, как назвать себя. Или народу изменника? Нет, уж я лучше буду с народом: ибо от него только можно ждать чего-нибудь, а не от интеллигенции русской, народ отрицающей и которая даже не интеллигентна.
Но возрождается и идет новая интеллигенция, та хочет быть с народом. А первый признак неразрывного общения с народом есть уважение и любовь к тому, что народ всею целостию своей любит и уважает более и выше всего, что есть в мире, — то есть своего бога и свою веру.
Это новогрядущая интеллигенция русская, кажется, именно теперь начинает подымать голову. Именно, кажется, теперь она потребовалась к общему делу, и она это начинает и сама сознавать <…> За ту главу «Карамазовых“ (о галлюцинации), которою Вы, врач, так довольны, меня пробовали уже было обозвать ретроградом и изувером, дописавшимся «до чертиков». Они наивно воображают, что все так и воскликнут: «Как? Достоевский про черта стал писать? Ах, какой он пошляк, ах, как он неразвит!» Но, кажется, им не удалось! Вас особенно, как врача, благодарю за сообщение Ваше о верности изображенной мною психической болезни этого человека. Мнение эксперта меня поддержит, и согласитесь, что этот человек (Ив<ан> Карамазов) при данных обстоятельствах никакой иной галлюсинации не мог видеть, кроме этой. Я эту главу хочу впоследствии, в будущем «Дневнике», разъяснить сам критически» (XXX, кн. 1, 236–237). Своего обещания Достоевскому выполнить не удалось.
Итоговую авторскую оценку „Братьев Карамазовых“ и ряд замечаний, полемически направленных против суждений о романе и речи о Пушкине либеральной и народнической критики, содержит записная тетрадь Достоевского 1880–1881 гг.: „Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в бога, — читаем мы здесь. — Этим олухам и не снилось такой силы отрицание бога, какое положено в «Инквизиторе“ и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман. Не как дурак же (фанатик) я верую в бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить!“
И далее: „Черт. (Психологическое и подробное критическое объяснение Ив<ана> Федоровича и явления черта). Ив<ан> Фед<орович> глубок, это не современные атеисты, доказывающие в своем неверии лишь узость своего мировоззрения и тупость тупеньких своих способностей <…> Нигилизм явился у нас потому, что мы все нигилисты. Нас только испугала новая, оригинальная форма его проявления. (Все до единого Федоры Павловичи). <…> Совесть без бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного <…> Инквизитор уже тем одним безнравствен, что в сердце его, в совести его могла ужиться идея о необходимости сожигать людей <…> Инквизитор и глава о детях. Ввиду этих глав вы бы могли отнестись ко мне хотя и научно, но не столь высокомерно по части философии, хотя философия и не моя специальность. И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе, черт“ (XXVII, 48).
В этих авторских самооценках не случайно ударение сделано на „силе“ отрицания, „горниле сомнений“, „силе атеистических выражений“. Они, как сознает Достоевский, составляют тот заряд „Карамазовых“, без которого не было бы и всего романа, ставшего наиболее полным выражением и могучего критического пафоса, свойственного Достоевскому, и его нравственно-религиозной утопии.
8
О предполагаемом содержании не осуществленного автором второго тома „Братьев Карамазовых“ до нас дошло несколько дополняющих друг друга, но и частично расходящихся между собой свидетельств.
В 1916 г. вдова писателя А. Г. Достоевская сообщила критику А. А. Измайлову: „Смерть унесла его (Достоевского. — Ред.) действительно полного замыслов. Он мечтал 1881 год всецело отдать «Дневнику“, а в 1882 засесть за продолжение «Карамазовых“. Над последней страницей первых томов должны были пронестись двадцать лет. Действие переносилось в восьмидесятые годы. Алеша уже являлся не юношей, а зрелым человеком, пережившим сложную душевную драму с Лизой Хохлаковой, Митя возвращался с каторги».[60]