Что-то менялось и в нём самом, менялось в тот самый момент, когда она, сидя в его каюте, писала открытки, а он, пока она писала, читал ту книгу, что она — как он теперь понимал, вовсе не из вежливости — подарила ему в самолёте: книгу Лукача. Совершенно случайно, пролистывая её в тот вечер в каирской гостинице, выбирая наугад то одну страницу, то другую, он набрёл на отрывок, сразу же завладевший его вниманием, наверное, потому, что фактически повторял слова Энтони, сказанные в тот незабываемый вечер. В отрывке говорилось:
«Современному буржуазному писателю придётся выбирать между двумя методами, между Францем Кафкой и Томасом Манном. При этом писателю вовсе нет необходимости отказываться от привычного ему буржуазного образа жизни, чтобы сделать выбор между социальным здравомыслием и болезненным воображением, отдав предпочтение великим прогрессивным традициям реалистической литературы, а не формалистическим экспериментам. (Разумеется, многие писатели выберут социализм как путь решения собственных проблем. Я лишь хочу здесь подчеркнуть, что это не единственно возможный выбор для современного писателя.) Личный выбор очень важен. Сегодня он определяется тем, принимает писатель angst375 или отвергает его? Возводит ли его в абсолют или стремится преодолеть? Рассматривает ли его как одну из человеческих реакций или считает определяющим фактором condition humaine376? Вне всякого сомнения, эти вопросы в первую очередь относятся не к литературе, а к поведению человека, к опыту его жизни в целом. Главный вопрос заключается в том, бежит ли человек от современной ему жизни в мир абстракций — так происходит, когда в человеческом сознании поселяется angst, — или лицом к лицу встречает эту жизнь, готовый бороться со злом и отстаивать то доброе, что она с собою несёт. От первого решения зависит и второе: что человек — только ли бессильная жертва непостижимых трансцендентных сил или же член человеческого сообщества, в улучшении и преобразовании которого он может принимать хотя бы малое участие?»
Дэн тотчас же перечитал отрывок и сделал пометку карандашом. И всё-таки, всё-таки с политической точки зрения он не был убеждён в правоте сказанного: он оставался на стороне Брехта в яростной схватке, что произошла между двумя этими людьми в тридцатые годы; правда, он в своё время был совершенно потрясён блестящим эссе Брехта о Вальтере Скотте, пусть даже причиной тому был неудачный сценарий, когда-то написанный для предполагаемой постановки фильма «Айвенго»: он сразу же понял тогда, какую важную роль играет для него самого мастерски изложенный новый взгляд на достоинства и недостатки Скотта, на очаровательную недалёкость его аристократических персонажей.
Короче говоря, Дэн обнаружил, что подпадает под влияние великого венгерского литературоведа или по меньшей мере под очарование гуманистической, в духе Эразма,377 направленности его взглядов, того же течения, что проходит сквозь всю историю Западного мира, как Нил сквозь Африку. Как обычно, это произошло с ним главным образом потому, что он увидел во взглядах Лукача нечто такое, что мог абстрагировать при помощи аналогий, деполитизировать и применить к собственному жизненному опыту… несколько позже он понял, что поступает фактически почти так же, как сам Лукач, ни за что не желавший судить о Томасе Манне, подобно Брехту, как о «типично буржуазном приспособленце, создающем пустые, бесполезные, надуманные книги». Дэна привлекала эмоциональная попытка увидеть жизнь в целом, как её суть, так и отдельные феномены, привлекала сила, ход мысли, серьёзность. В каком-то смысле книга была лекарством, которое порой было вовсе не по вкусу добившемуся успеха буржуа, угнездившемуся в душе Дэна. И всё же эта книга неожиданно произвела на Дэна глубочайшее впечатление: он чувствовал, что его взгляд на мир и на себя самого как на писателя ширится и преобразуется.
Впечатление оказалось гораздо сильнее, чем он признавал потом, в беседах с Джейн: он не скрывал, что ему интересно, что он в восторге от знакомства с этой книгой; но, как в разговоре о Дженни, в этих нейтральных, осторожных дискуссиях о взглядах и теориях Лукача было что-то искусственное. Дэн понимал, что говорит не то, что действительно чувствует, а невольно, в зависимости от ситуации, старается занять позицию за или против того, на чём настаивает Джейн, или, точнее говоря, пытается убедить её признать его правоту, правильность того, что он говорил в тот первый вечер, на палубе, — о разнице между теоретическим, даже эмоциональным приятием идеи и тем, к чему она обычно приводит на практике.
Все ведь знают, к чему привело уничтожение неравенства в Восточной Европе и кое-где ещё; а Восточная Европа во плоти, окружавшая их на корабле, вряд ли могла служить доказательством, что люди там живут свободнее и радостнее, — свидетельством торжества контргегемонии. Многие из этих людей держались скованно и по-мещански официально, как будто они втайне чувствовали себя философски и политически обездоленными, а вовсе не свободными. Джейн пришлось с этим согласиться, хоть она и возразила, что это в значительной степени национальная черта, навязывание русского коммунизма другим народам, без учёта их национальных потребностей; однако Дэн разглядел за её рассуждениями всё то же иррациональное чувство вины. Казалось, она пытается сказать — нам не дано судить, наши суждения слишком сильно обусловлены нашей культурой. И всё же он чувствовал всё возрастающую уверенность, что в глубине души разногласий между ними было гораздо меньше, чем могло показаться; однако не успел он прямо сказать ей об этом, как понял, что сделал это зря. Она тут же замкнулась, заподозрила, что он из сочувствия к ней скрывает собственные взгляды, просто старается быть вежливым. И его снова осенила догадка: она совершенно не представляет себе, что он такое, не знает, каким он стал и почему, точно так же, как и он не знает этого о ней.
Но бывали у них и периоды искреннего согласия. Прежде всего, когда дело касалось отношений с молодой американской парой и с герром профессором. В первом случае Джейн и Дэн многое давали американцам, во втором — сами многое получали от профессора.
На следующий день после экскурсии по Луксору и Карнаку целая кавалькада потрёпанных такси повлекла их в Абидос; Джейн и Дэн ехали в одной машине с Хуперами. Дорога шла через нескончаемые поля сахарного тростника, по берегу широкого затхлого оросительного канала. Было жарко и пыльно, и они были буквально потрясены нищетой деревенских жителей и деревушек, которые они проезжали (туристов предупредили, что это один из наиболее заражённых бильгарциозом районов). Некоторые из девчушек, выбегавших навстречу проезжавшим и тянувших за пиастрами руки, были оживлены и миловидны в своих разноцветных одеждах, но взрослые женщины, в траурно-чёрном, казались усталыми и измождёнными. Мужчин было очень мало. Дети плескались в смертоносной воде канала, а женщины наполняли ею глиняные кувшины; создавалось впечатление какого-то тупого, животного фатализма, хотя Митчелл Хупер заверил Дэна и Джейн, что дело здесь вовсе не в голоде. Основной крестьянский рацион — бобы — богат протеинами, а заработки в районах, где выращивают сахарный тростник, по сравнению с другими не такие уж плохие.
Дэн чувствовал, что Джейн растерянна, она прямо-таки застыла в недоумении, хотя всё, что они увидели, лишь на практике подтверждало прочитанное ею в брошюре о феллахах. Он подозревал или, скорее, надеялся, что это было не столько потрясением от необъятности, неразрешимости проблем «третьего мира», сколько от неожиданного понимания ограниченности и бессмысленности слишком многого в политической жизни Англии.
Наверное, из-за гнетущего впечатления от окрестностей Джейн и Дэну не понравился Абидос, несмотря на его элегантность, но их тем не менее поразила странная изнеженность, болезненность его настенных скульптур. Многоречивый чичероне, клаустрофобия, которая охватывала обоих в малых святилищах, недостаток освещения… Джейн с Дэном и Хуперы потихоньку отстали от группы и следовали за гидом и французами на приличном расстоянии. Но вот они остановились перед огромным барельефом Изиды и Осириса: богиня массирует пенис супруга во время его ежегодного воскресения из мёртвых. Дэн ещё с первого посещения помнил удивительное, напряжённо-нежное выражение лица богини, стоящей на коленях у безжизненного тела мужа, — эхо легенды о Персефоне,378 и ему вспомнился эпизод из его жизни с Андреа. Из-за болезни ей довольно долго было не до секса, и эта эротическая сцена древнейших времён, хоть и вполне успешно отцензурированная и христианами-коптами, и мусульманами, помогла им в тот вечер тоже пережить что-то вроде воскресения. Теперь Дэн и его спутники молча стояли перед барельефом, каждая из пар испытывала смущение от присутствия другой. Необходимо было разрядить атмосферу. Дэн едва слышно произнёс:
