кем же у тебя связь?
Ничего, в палаты царские попаду – разъясню. Потому что там она, это уж точно. Ты либо на службу ходишь, либо дома, либо в поместье… не бывало такого, что ты ночами отсутствуешь. Значит, в палатах.
Посмотрим.
И приглядимся. Не оттуда ли твоя беда пришла? Это ты считаешь, что никто и ни о чем не догадывается. А ведь часто наоборот бывает. Любовники и не подозревают, что о них знают.
Посмотрим.
Устя улыбнулась брату. Договор был заключен.
* * *
Поздно вечером Устя сидела у окна, вышивала шелком. Чего ж не шить, когда есть он?
Грустила.
Отец ею доволен будет или нет – то не важно. А вот что в палаты царские она поедет…
Это важно.
Ради этого она и лгала, ради этого овечкой прикидывалась, ради этого глазами хлопала. Фёдору голову морочила…
Только бы успеть.
Только бы не опоздать…
Ветер стукнул в цветные стеклышки, распахнул одно из них.
Устя посмотрела в окно. Поежилась.
На улице медленно падал первый, еще робкий и неуклюжий, реденький и неуверенный в себе снег. Девушка высунула в окно руку, поймала снежинку, лизнула…
Первый снег.
Глава 12
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Время заполночь, а я не могу спать.
Не помогает даже правильное дыхание.
Плохая я волхва. Вообще не волхва. Как подумаю, что ЕГО могу увидеть, так дыхание и перехватывает. Совладать с собой не могу.
Помню, как он умирал. Помню последний взгляд, кровь на своих руках, его дыхание помню. Поцелуй наш помню, как минуту назад.
А сейчас все можно изменить.
Он жив!
Никому не отдам! Врагам не отдам, смерти не отдам, собой закрою! Всех убью, ведьмой стану, себя прокляну, душу отдам… не допущу! И только ветер глухо воет за окном…
А есть ведь еще и брат.
В монастыре одна у нас была…
Муж ее к ее сестре захаживать полюбил. Да так полюбил, что ребенка сестрица не от своего мужа родила, а от ходока. Монахиня та по родимому пятну и опознала, что ребенок от ее мужа.
И отомстила страшно.
Подождала какое-то время, а потом к ведьме сходила, яд купила и травить начала.
Обоих.
По чуть-чуть подсыпала, никуда не спешила. И так – несколько лет.
Оба умерли.
Мучительно, долго умирали. А она все детям оставила да и в монастырь подалась, грехи замаливать.
Точно ли муж твоей зазнобы, Илюшенька, не знает о ваших шашнях? А то ведь и от него мог подарочек прилететь?
Ой как мог!
Я посмотрю, пригляжусь.
Не хочу брата лишаться. А ведь я его еще тогда лишилась…
Кто?!
Кто за всем этим стоит? Я ведь даже тогда ни о чем не думала. Царицей была, а за меня все решали. Кукла безвольная, глупая!
Все потеряла, что могла, самую жизнь свою – и ту провела бессмысленно.
Больше я такой ошибки не совершу. А сейчас… надо хотя бы полежать, раз уж спать не получается.
Хоть как…
Завтра будет тяжелый день.
* * *
– Устяша… ну-ка поворотись!
Палаты царские – особое место.
Боярин Алексей лично жену с дочерью отвезти собирался. По этому поводу и шубу боярскую надел, и шапку высокую.
Жена и дочь его обычно в простых сарафанах ходили, разве что полотно получше и потоньше. А так обычная одежда. Поди управься везде на подворье в летнике шитом.
Зато сегодня боярыня лучшие одежды вытащила.
Сама была в рубахе из дорогого заморского зеленого шелка, диковинными птицами расшитой, поверх алый летник надела с золотой нитью, душегрею волчьего меха накинула, на голову кику рогатую, тоже с жемчугом, надела.
Зарукавья, ожерелье, кольца – все при ней. Устя на это смотрела спокойно. Но когда мать начала ее одевать, воспротивилась.
В тереме царском встречают по одежке, пусть ее и видят, как птичку серую, невзрачную. Так что одежду Устя себе сама выбрала. Отец косился неодобрительно, но решил не спорить.
Бабье дело – наряжаться, а вот разбирать их наряды другие бабы будут, не он.
Рубаха простая, белая, летник светло-голубого шелка, голубая же повязка на голову, лента в косу.
На шею – только одно украшение: кулон с дорогой бирюзой персиянской. Этот кулон на рождение Устиньи прабабка дарила.
И ни колец, ни зарукавий – ничего.
– Хоть жемчуга бы надела, – ворчала боярыня, влезая в колымагу.
– Маменька, так краше царицы мне не одеться. Да и не так наш род богат…
– Не надо краше царицы! Но боярышня ты! Не девка сенная!
– Царица тебя, матушка, пригласила, не меня. А я так… пусть все так и думают. Взяла боярыня дочку полюбоваться на палаты царские, стоит, робеет в углу.
– Ох, Устяша, боязно мне. Царица же!
– Так и что с того, маменька?
– А о чем с ней говорить? Как себя держать?
Устя покопалась в памяти. Всплывало не слишком хорошее и доброе, но кое-что…
– Маменька, про то болтали, что царице цветы нравятся. Покойный государь Иван Михайлович для нее целую оранжерею построил и садовников из Франконии и Джермана выписал. И растения она до сих пор собирает. Может, о том вам и поговорить?
– Можно.
– Государыне вдовой, говорят, все лембергское ми́ло. Ей тот же Истерман мебеля заморские привозил, изразцы иноземные, картины какие-то… ежели что – хвали все лембергское смело, ей понравится.
– Похвалю, Устяша. Умничка ты у меня. А больше ничего тебе не ведомо?
– Маменька, так когда мне сплетни слушать? Что знала, не потаила.
– И на том спасибо, Устяша.
– Главное, маменька, не бойся ничего. Царица трусих не любит.
Устя поморщилась, вспоминая, как свекровь всегда разговаривала с ней.
Свысока.
Отдавая указания, ругаясь, требуя, попрекая, наказывая…
А Устя стояла и слезы глотала. Стояла и молчала. Стояла и кивала.
А если б хоть раз единый в свекровь вцепилась? Заорала, рявкнула, кинула ее на пол? Хоть бы что сделала? Стала б царица Любава ее уважать? Нет ответа…
Может, сегодня Устинья его и найдет?
Когда она в храме со вдовой царицей говорила, та спокойна была. Не ругалась, не кричала, ногами не топала. А ведь бывало всякое. И в Устинью она один раз тарелкой с дорогим заморским виноградом кинула. Не попала, но противно так было, когда черные ягоды по горнице катились, словно тараканы громадные от государыни вдовой бежали…
Не надо о том думать.
И вспоминать сейчас о том не надобно. Сейчас Устинье и так тяжко придется. Ой тяжко…
* * *
Фёдору у крыльца ждать не по чину было,
