них балансировала на краю, а потом и свалилась. Прямо на роскошный царицын белый летник. Чай выплеснулся, на белом коричневое пятно – грязное, размытое. Чашка только звякнула.
– Б…!!! – поносно выругалась царица.
Устя смотрела на ее лицо – и страшно становилось.
Такие у нее глаза были.
Жива-матушка, это ж просто летник! Тряпка расшитая! Таких десяток смени – не заметишь! Ты царица, не первый он у тебя, не последний! А она так смотрит… словно убила бы!
За глупость!
За случайность.
А ведь раньше Устя ее такой не видела.
Марина с ней и не разговаривала, правду сказать. Так, могла пару фаз бросить, до слез довести мимоходом и дальше пойти. А сейчас Устя не удержалась.
Знала, что смерть рядом стоит, и не смолчала. Слишком уж ей больно было – ТОГДА.
– Как платье-то жалко, государыня. Это не отчистишь, сливки в чай наливали свежие, это только перешивать придется. Уж больно некрасиво выглядит, как засохшая кровь.
А оно и правда так выглядело.
Чай красновато-коричневый, да молоко еще оттенок разбавило. Вот и получилось ржавое пятно, некрасивое…
– Ах ты…
Марина еще одно ругательство выплюнула – и за дверь вылетела. Переодеваться.
А может, еще и чаем ее ошпарило. Хотя это уже неправда. Он не такой горячий. И молоко разбавило. Ох-х-х.
Фёдор руки протянул, Устинью за плечи взял.
– Устенька моя… красавица…
– Царевич, я не холопка какая, меня в углу зажимать!
– Не холопка, конечно. Боярышня… царевной будешь. А хочешь – царицей? Все для тебя сделаю, только не противься… ты мне как воздух нужна, жить без тебя не могу, дышать не получается…
И выглядел Фёдор при этом так… Устя даже встревожилась. Лба его коснулась.
А ведь и правда – вид ошалелый.
– Да здоров ли ты, царевич?
– Не знаю. Только о тебе думаю, едва два дня эти прожил… как до отбора доживу, не знаю… обними меня, Устяша! Устенька моя…
Устя задрожала.
Еще шаг, еще движение, и она…
Она с собой не совладает.
Но Фёдор не успел шелохнуться. Дверь наново открылась.
– Отпусти боярышню, братец. Непотребное творишь!
Когда б на Фёдора ведро воды вылили, и тогда б он так не подскочил.
– Брат?!
Устя развернулась, поклонилась в пол.
Лицо спрятала. Хоть ненадолго. Хоть пару секунд. Не ждала она…
– Государь.
– Поднимись, боярышня. Посмотреть на тебя хочу.
Устя уже с лицом кое-как совладала. Выпрямилась, в глаза ему посмотрела.
Тоже серые.
Только у Устиньи глаза прозрачные, словно ручеек на камнях. А у царя темные, грозовые. И в самой глубине их, вокруг зрачка – золото. Ровно молнии проблескивают.
Волосы темные, потемнее каштана спелого, плечи широкие, а лицо спокойное и доброе. И усталое… круги под глазьями синие. В каштановых кудрях всего несколько нитей седых… Устя его совсем таким и помнила.
Другого вспоминать не хотела.
– Вот ты какая, боярышня Устинья.
А Устя и рта раскрыть не могла.
Хотелось шаг вперед сделать, ладонью лица его коснуться, губами усталость стереть.
Вернулась я, Боренька.
К тебе вернулась. А ты меня и не знаешь, и не любишь, и раньше не видывал. Ты покамест жену свою любишь, не меня…
А я…
В тот раз я тебя только на свадьбе своей увидела. И вдохнуть не могла. Влюбилась в миг единый…
А ты только на Маринку и смотрел, других не видел, не хотел видеть. А она… она по сторонам поглядывала.
Не стоит она тебя, и никто другой не стоит. И я, наверное… только вот я тебя люблю больше жизни своей, больше смерти. А ты меня – нет.
– Одобряю, Фёдор. Когда жениться решишь, благословлю.
– Благодарствую, брат.
– А ты, боярышня, что скажешь? Порадовал я вас?
Устя сама себе удивилась. Она еще говорить может? Может ведь? Правда?
– Ты, государь, всех порадовал. Брата своего, родителей моих, вдовую государыню. А меня спрашивать никто и не будет, девке ведь своего ума не полагается.
– Не люб тебе мой брат?
А брови сдвинуты, но только для вида. Устя точно знала – не сердится. Сколько раз подглядывала, как царь государственными делами занимается, с боярами говорит, послов принимает. Все его выражения узнавала. И это тоже. Весело ему, любопытно. Не встречалось ему такого ранее.
– Ему отвечала, государь, и тебе отвечу. Любить того, кого не знаешь, – это только в сказке. Вот там и жар-птицы, и царевичей с первого взгляда любят. А жить-то мне не с красной шапкой, не с сафьяновыми сапогами. Жить с человеком, а я его и не знаю.
– Разумна ты, боярыня. Не по годам разумна. Вот вы с Фёдором и встретились, чтобы получше друг друга узнать, верно ли?
– Государь, не гневайся за дерзость. А только я с любимым хочу жизнь прожить, детей ему рожать, стариться вместе. Можно ли с единого взгляда понять, твой это мужчина или нет? Живой ведь человек, не картинка лубочная.
– Правильно говоришь, боярыня. Хорошо же. Приходи сюда, в палаты, встречайтесь с Фёдором. И помни, брат, руки при себе держи. Редко мне такие разумницы встречаются. Чтобы и говорила спокойно, и не тряслась, как хвост овечий.
И снова язык быстрее разума распорядился.
– Неуж ты, государь, испуганным овцам на хвост смотрел?
Борис на Устю посмотрел удивленно. А потом понял – и захохотал. Весело и звонко, совсем как мальчишка. Фёдор сообразил позднее – и к брату присоединился. Едва отсмеялись, болезные.
– Я тебе, боярышня, отару подарю. Полюбуешься.
– Государь, так мне их и пугать-то нечем.
Давно эти стены такого смеха не слышали. А на пороге соляными столбами стояли вдовая царица Любава и боярыня Евдокия. И глазами хлопали, как две совы.
Не видывали они такого.
Не предполагали даже.
* * *
– Устя, что ты царю сказала, что он отца твоего к себе пригласил?
Устя только вздохнула.
Что сказала?
Про овец мы побеседовали, маменька.
А еще…
ОН заинтересовался.
Ему впервые за долгое время весело и интересно стало, а это для него важно. Сам он говорил, что нет у него в жизни радости. В детстве была, а потом как отрезало. Заботы навалились, придавили…
Когда ушло?
Куда делось?
Да кто ж его знает… а сейчас он на миг ту радость ощутил. И еще захочет.
Фёдор тоже доволен был. Опасался он решения брата. Сказал бы государь – нельзя, так Фёдор и дернуться бы не посмел. А вот Борису никто и ничего запретить не мог. Не тот характер.
Разные братья, совсем разные.
Говорят, Борис на государя Сокола чем-то похож, но Устя точно не знала. Портретов не сохранилось, давно дело было.
