Наконец-то в глазах у Феникс затеплились искорки, лицо ее ожило, и она заговорила:
— Внучек мой… Вроде бы на меня затмение нашло. Сижу вот и думаю: а зачем это я так долго шла? Совсем забыла…
— Забыла? — Сестра нахмурилась. — Столько прошла и забыла?
Лицо у Феникс стало виноватое, как бывает у старушек, что проснутся вдруг ночью, испугавшись неведомо чего.
— В школе-то я не училась; когда свобода пришла, мне уже много годов было, — тихо сказала она. — Необразованная я старуха. Вот и подвела меня память. А внучек мой — ему не лучше, нет, только, покуда я шла, я про него забыла.
— Значит, горло у него не зажило? — громким, настойчивым голосом спросила сестра. Но теперь в руке у нее была карточка, там что-то было написано. — Так… Глотнул щелоку. Когда же это случилось? В январе… два, нет, три года назад…
Теперь Феникс заговорила сама, хотя сестра ни о чем больше не спрашивала:
— Нет, мэм, не помер он, только все такой же. Горло у него опять заплывать стало, и глотать он опять не может. И дышать тоже. Ничего не может. Вот и подошло время опять мне идти за лекарством.
— Ясно. Доктор сказал: пока будешь приходить, будем тебе давать лекарство, — сказала сестра. — Только вот вылечить твоего внука нелегко.
— А он меня ждет, внучек-то мой. Сидит дома один-одинешенек и ждет, — продолжала Феникс. — Нас с ним только двое осталось. Очень ему плохо, никак не лучшает. А сам такой милый. И уж терпеливый какой! Завернулся в одеяло и выглядывает оттуда, а ротик открыт, как у птички. Теперь я все вспомнила — так и стоит он у меня перед глазами! Больше я уж про него никогда не забуду, до самой своей смерти не забуду. Сколько ни есть людей на свете, из всех его отличу.
— Ну и хорошо, и хорошо. — Теперь сестра старалась ее утихомирить. Она принесла бутылку с лекарством. — Бесплатно, — сказала она, делая пометку в журнале.
Старая Феникс поднесла бутылку к глазам, потом осторожно опустила в карман.
— Спасибо вам, — сказала она.
— Сегодня Рождество, бабушка, — сказала дежурная за столом. — Хочешь, я подарю тебе несколько пенсов?
— Пять пенсов — целый никель, — напрягшимся голосом сказала Феникс.
— Вот тебе никель, — сказала дежурная.
Феникс осторожно поднялась со стула и протянула руку. Она взяла монету, выудила из своего кармана другую, положила на ладонь рядом с первой и, склонив голову набок, стала их внимательно разглядывать. Потом стукнула тростью об пол.
— Знаю я, что сделаю, — сказала она. — Пойду сейчас в лавку и куплю своему внучку маленькую мельницу — там такие продаются, из бумаги сделаны. Он и не поверит, что такое на свете бывает! И обратно пойду — он ведь меня ждет не дождется. А мельницу вот в этой руке понесу.
Она подняла левую руку, слегка кивнула им, повернулась и вышла из докторского кабинета. С лестницы послышались ее медленные шаги.
Остановленное мгновение
(Перевод В. Бошняка)
Лоренцо Дау ехал по старой Натчезской тропе, гнал скакуна во весь опор, и клич Божия странника «Мне души, души мне нужны!», заглушая шум ветра, гремел в его собственных ушах. Он мчал так, будто нигде и никогда не будет остановки, спешил туда, где вечером ждали его проповедь.
То был час заката. Все спасенные им души и все не спасенные печальными тенями проступали в тумане меж высоких склонов лощины, они теснились в таком множестве, что, казалось, не протолкнешься, причем ни раствориться, ни обратиться вновь в туман они явно не собирались, и он даже испугался, сумеет ли вообще когда-нибудь сквозь них пробиться. Несчастные души, которые он не спас, были темнее и жалостнее, нежели души спасенные, но даже и среди спасенных при всем желании ему не удавалось разглядеть ни проблеска, ни лучика искомого просветления.
— Именем Господа, осветитесь! — вскричал он, пронзенный болью разочарования.
И тут вокруг него заклубились светляки — целым роем, вверх и вниз, взад и вперед, сперва один золотой проблеск, потом другой, — вспыхивали ярко, не то что поникшие, тусклые души. Значит, Господь указует ему, что он не видит света озаренных спасением душ потому лишь, что ему не дано его видеть, что его глаза более приспособлены разглядеть Божьих светляков, чем просветленные Богом души.
— Боже, когда я попаду в рай, дай мне сил видеть ангелов, — взмолился он. — Да не отстанут мои глаза от исполненного Твоей любовью сердца.
Судорожно сглотнув, он помчался дальше. Ну ничего, хоть день был и не прост: барышничество хлопотное дело, зато теперь у него испанский скаковой жеребец, правда, за него еще предстоит выслать в ноябре деньги из Джорджии. Быстрей, еще, еще быстрее, он мчался, чуть ли не летел вперед, и, едва не обгоняя его, летели слова любви к Пегги — жене, оставшейся в Массачусетсе. Любовь на расстоянии давалась ему легко. Он глядел на расцветающие деревья, и его сердце полнилось любовью к Пегги, подобно тому как являющиеся ему видения преисполняли его любовью к Богу. А Пегги, с которой он заговорил не ранее, чем смог произнести решающие слова (согласна ли она пойти за него, недостойного?), — Пегги, невеста, с которой он провел едва ли несколько часов, отозвалась письмом, написанным мелким округлым почерком, сообщив в этом письме, в самом первом, сразу все: да, она чувствует то же, что и он, и, более того, разлука не страшит ее, страшит лишь смерть.
Лоренцо Дау прекрасно понимал, прекрасно видел смерть и в бездне под ногами, и в ночных шорохах, и в тишине, пронизанной пением птиц. Смерти он смотрел в лицо, он был к ней ближе любого зверя или птицы. Сменяя одну лошадь на другую и каждую насмерть загоняя, он мчался либо к ней, либо от нее, и Господь руководил им, помышлением своим защищая.
И тут как раз он налетел на засаду индейцев; со всех сторон они целились в него из своих новых ружей. Один выступил вперед, взял коня за недоуздок, конь стал как вкопанный; кольцо индейцев начало смыкаться. И ружейные дула отовсюду.
— Пригнись! — сурово скомандовал ему внутренний голос, как всегда вовремя.
Лоренцо бросился грудью коню на холку, припал лицом к шелковистой гриве, слившись с конем воедино, так что посланная в него пуля, того и гляди, убила бы коня, а что толку тогда в смерти владельца. Прильнув к коню, прорвал он кольцо индейцев, от собственной подчиненности этому голосу ощущая прилив бесстрашия и почти беззаботную радость.
Вот выпрямился, вот подстегнул коня, но нет — озабоченность все-таки догнала. Расщепление своего «я», превращение в нечто полуживотное-полубожественное, вроде языческого кентавра, в который раз спасло его от смерти. Однако неужто всегда только подобное превращение, только принижение веры, обращение к силе и хитрости, а не покорность и вера будут спасать его? Поступая так, каждый раз он идет на поводу у страха, с готовностью принимая его за ангельское внушение, и только потом, когда уже слишком поздно, осознает, что внушение было от Диавола. Как тигр, рычал он на индейцев, сидел в воде, пуская пузыри, как аллигатор, и они обходили его. Валялся, притворяясь мертвым, и обманывал медведей. Но ведь Господь всякий раз оградил бы его по-своему, менее суетно, более божественно.
Вот и теперь — глядь, перед ним змея: ползет через Тропу и умудренно посматривает.
— Я понял, я тебя узнал! — воскликнул он, и, бросив на него всего один потухший взгляд, в два броска змея скрылась в зарослях.
Объятый предвкушением, он ехал дальше, и голоса диких зверей почти неощутимо складывались в слова. «Свят Господь», — говорили они. И еще: «Избави нас друг от друга». Птицы наперебой воспевали божественную любовь, которая есть единственная и непреложная защита. «Покой! По-кой!» — с учтивой мелодичностью взывала одна за другой из кустов шиповника, и странствующий проповедник обращал лицо ко всем порхающим созданиям, силясь благожелательностью сравняться с ними.
На пути попадались ему скрещения узких тропок, развилки, и он позволял себе следовать голосам и проблескам света. Из звуков чаще слышались шумы битвы, заставлявшие его пришпоривать коня, но иногда доносился как бы шум прибоя, тот долгий грохот океанских волн, от которого его сердце билось так же редко и тяжко, как эти волны, и вновь он ощущал безысходность при воспоминании о своем провале в Ирландии, когда он после долгого плавания стоял, прижавшись к двери спиной, и пытался переубедить католиков, а потом бежал, преследуемый их криками: «Ату! Ату его! Тоже мне белая шляпа!»[45] Но когда ему слышалось пение, то были не резкие звуки воинственных веслианских гимнов[46], но тихая, нескончаемая и нежная мелодия, приглушенная расстоянием песнь без конца и начала, и он молил Всевышнего, прося ниспослать понимание: нет ли здесь происков Лукавого, — но не получил ответа.
