если мы можем этого не допустить?» Он считал, что слухи со всеми их преувеличениями следует распространить как можно шире. Пожилой джентльмен знал множество хитрых способов это осуществить, не давая оснований для иска о клевете. Однако комитет в целом был против. У общественного мнения есть не только суды, но и адвокатура. Если Мельмотт все же ничего не подделывал – или, что вероятнее, подделку не смогут доказать, – то объявят, что обвинения сфабриковали к выборам, и тогда всем причастным уже не отмыться. Отдельные джентльмены могут говорить отдельным избирателям что хотят, но комитет не станет открыто упоминать слухи. В остальном у комитета забот хватало. Обед для императора всячески высмеивали, избирателей спрашивали, должны ли они избирать в парламент джентльмена из Сити за то, что тот выложил состояние на банкет для собравшихся в Лондоне августейших особ. И на плакатах, и в газетах печатали многое, дискредитирующее Мельмотта, но эти выпады не могли сравниться с недавними слухами из Сити. К двенадцати, когда комитет мистера Альфа заканчивал работу, а Мельмотт шел домой спать, общее мнение клубов склонялось в пользу мистера Альфа.
На следующее утро Мельмотт встал еще до восьми часов. Полиция за ним так и не приходила, никто не сообщил, что против него начат процесс. Из спальни он сразу пошел в комнату на первом этаже, которую мистер Лонгстафф называл своим кабинетом. Здесь мистер Мельмотт работал с тех пор, как арендовал дом, – часто приходил сюда рано утром и нередко задерживался здесь допоздна, отпустив лорда Альфреда. В кабинете стояли два больших письменных стола с ящиками до полу. В одном из них владелец держал под замком собственные документы. Когда заключали договор о временной сдаче дома, мистер Мельмотт и мистер Лонгстафф были близкими друзьями. Условия продажи Пикеринга только-только согласовали, никаких причин подозревать неладное еще не возникло. Все между двумя джентльменами улаживалось с чрезвычайной легкостью. О да, конечно! Мистер Лонгстафф может приходить, когда хочет. Он, Мельмотт, всегда выходит из дому в десять и никогда не возвращается раньше шести. Дамы сюда не заходят. Слугам скажут, что мистер Лонгстафф может свободно пользоваться кабинетом. Если мистер Лонгстафф не против, мистер Мельмотт попросил бы у него ключи от одного стола. Обо всем договорились к взаимному удовольствию.
Войдя в комнату, мистер Мельмотт закрыл дверь на задвижку, сел за собственный стол и вытащил из ящиков некоторые бумаги – стопку писем и пачку маленьких документов. Из них он, почти не просматривая, выбрал три или четыре письма и два-три документа, которые тут же порвал на мелкие клочки. Обрывки он сжег, держа их над газовым рожком, а пепел собрал на фарфоровую тарелку и сдул через окно во двор. Так Мельмотт поступил со всеми документами, кроме одного, который по кусочку разжевал в кашицу и проглотил. Покончив с этим, он запер собственный стол, перешел к другому – столу мистера Лонгстаффа – и потянул ручку одного из ящиков. Ящик выдвинулся. Мельмотт, не трогая содержимого, снова задвинул ящик, потом встал рядом на колени и осмотрел замок, а также отверстие, куда входит защелка, после чего вновь закрыл ящик, отпер дверь, сел за собственный стол и позвонил в колокольчик. Слуга застал его за обычным стремительным писанием писем. Мельмотт сказал, что готов завтракать. Он всегда завтракал один с кипой газет и сегодня не изменил своему обыкновению. Довольно скоро ему попалась заметка в «Кафедре»; он прочел ее, не дрогнув ни единым мускулом и не переменившись в лице. Никто его сейчас не видел, но он твердо сказал себе, что отныне – один, в толпе, в ответ на прямой вопрос или когда явятся полицейские с ордером – ничем себя не выдаст. Он пройдет через все с гордо поднятой головой. Так надо, и он справится.
В десять он вышел из дому, распорядившись, чтобы карета была у избирательного штаба в Уайтхолльском дворце к одиннадцати и, если его там не будет, ждала час. Ему думалось, что сейчас правильнее идти пешком, чем ехать в экипаже. Он прошел по Бонд-стрит, по Пикадилли, по Риджент-стрит и Пэлл-Мэлл до Чаринг-Кросс с триумфальной улыбкой человека, который вчера успешно принял высочайшего гостя. Ближе к клубу он встретил двух или трех знакомых и поклонился им. Они в ответ поклонились довольно любезно, но не остановились поговорить. Про одного Мельмотт знал, что тот бы остановился, если бы не слухи. И все же, когда знакомец прошел мимо, Мельмотт даже не поморщился. Он примет все и останется коммерческим магнатом на вершине триумфа – сколько позволит полиция. Возможно, он не осознавал, насколько лучше держится сейчас, чем на днях в Министерстве по делам Индии.
В помещении комитета он застал лишь нескольких мелких сошек и узнал от них, что все идет своим чередом. Избиратели голосуют, но при тайном голосовании – так сказал главный из мелких сошек, – все проходит без ажитации. Помощники выглядели слегка напуганными, как будто гадают, не следует ли им схватить своего кандидата и держать до прихода констебля. Они явно не ждали его здесь увидеть.
– Лорд Альфред приходил? – осведомился Мельмотт, стоя во внутренней комнате спиной к пустому камину.
Нет, лорд Альфред не приходил.
– А мистер Грендолл?
Если бы не слухи, Мельмотт сказал «мой секретарь», а не «мистер Грендолл», и главный из мелких сошек это знал. Так трудно было избежать Харибды и увернуться от Сциллы. Мистер Грендолл не приходил. Вообще никого не было.
– Как я полагаю, делать ничего больше не требуется? – спросил мистер Мельмотт.
Главный из мелких сошек полагал, что не требуется. Мельмотт велел отослать свой экипаж, а сам снова пошел пешком.
Он вышел в Ковент-Гарден, где стояла кабина для голосования. Для центра выборов место выглядело на удивление тихим. Мельмотт твердо решил ни от кого не прятаться. Он подошел к самой кабине, где несколько человек – по большей части из простых – его узнали и захотели пожать ему руку. Мельмотт пробыл здесь около часа, разговаривая с людьми, затем произнес перед собравшейся вокруг небольшой толпой короткую речь. Он не упомянул вчерашние слухи или заметку в «Кафедре», где не называлось его имя, но свободно говорил об обвинениях последнего времени в целом. Как бы его ни чернили, он не стыдится предстать перед избирателями здесь и в любом другом месте. Он горд своим положением и тем, что вестминстерские избиратели его ценят. По счастью, он мало знаком с законом, но верит, что закон защитит его от той грязи, которой его поливают. Доброму англичанину пристало смотреть
