10 апреля 1930 г. нашу камеру отдали под «рабочих» (арестанты, работавшие на лесопилке во дворе тюрьмы) и мы все четверо были переведены в камеру № 21, где на 20 коек было 80-100 человек (в предыдущей на 14 коек — 35–45 человек), где встретил отцов Иоанна и Николая, еще одного старенького 75-ти лет протоиерея о. Николая Загоровскаго, привезенного из Харькова по делу митр. Сергия, и бывшего синодального чиновника Шенец. С ними неделю спустя 4/17 апреля справили мы Пасхальную Заутреню и провели лето.
С нами гулял и находившийся в камере № 22 о. Александр Тихомиров, брат о. Сергия, сильно страдавший от сердечных припадков, и двое командиров, из кадровых офицеров, примыкавших к той же группе.
В это время в одиночке томился возглавлявший верную паству в Петрограде викарный епископ Димитрий Гдовский, которого я раз встретил, вынося с другими заключенными, в сопровождении надзирателя, тяжелый ящик с мусором; Владыка возвращался с 10-минутной прогулки. В одиночках пребывали протоиереи Верюжский и Сергий Тихомиров. Участь последнего была особенно опасной; другим пастырям говорили при допросах, что у о. Сергия нашли при обыске «деяния Собора в Сремских Карловцах», и он бесстрашно исповедал перед чекистами свое полное с ним единодушие.
Отцы, старейшие по времени пребывания в этой камере, занимали уголок, где спали рядом, а утром служили обедницу, вечером вечерню, под праздник — всенощную. Они сидели в ряд на табуретках, к ним подсаживались 2–3 мирян и мы слушали произносимую наизусть вполголоса всю службу. Прочие заключенные делали вид, что этого не замечают. В июле попали в камеру два видных священника «сергианина»: — о. Николай Чуков (потом митрополит Григорий Ленинградский, недавно умерший) и о. Николай Чепурин (умер в Москве 1949 г. проректором советской Духовной Академии). Хотя они были мои однодельцы по делу «Академика Платонова», я не поддерживал с ними молитвенного общения и они с нами не молились. Чукова выпустили по просьбе митр. Сергия Ягоде, а Чепурин получил 8 лет заключения, но выпущен с Беломорканала в 1932 г.
В камере я узнал все «житие» моих соузников. 33-лет-ний отец Николай Прозоров, бросил Семинарию в 1915 г. и 18-ти лет пошел добровольцем на фронт. Революция застала его, недоучившегося семинариста, подпоручиком. По возвращении с фронта в родной Воронеж он был обвинен с другими в «заговоре» и приговорен к расстрелу. Это было в страшные годы гражданской войны. Горячо молясь в ожидании казни, молодой, полный жизни и мужества офицер дал обет — пойти в священники, если Господь сохранить ему жизнь. Наутро ему объявили о замене расстрела многолетним заключением. Потом несколько амнистий и он, оказавшись на свободе, принял священство. Рукополагал его архиепископ Иоанн (Поммер), впоследствии зверски убитый под Ригой большевиками террористами 12 октября 1934 года.
Но ГПУ запретило ему пребывание в Воронеже, и он приехал в Петроград, где служил н небольшой деревенской церкви св. Александра Ошевенского около платформы «Пискаревка», Ириновской жел. дороги.
Раз с ним произошел замечательный случай. «Приехал к нему один из крупнейших в Ленинграде коммунистов. — «Слушай, поп, я влюбился в эту красавицу»! Он показал на приехавшую с ним девушку, действительно, заслуживавшую это название. — «Она поладить не хочет, пока поп не обкрутит. Твоя церковь в лесу, никто не узнает». (Коммунисты за церковный брак исключаются из партии). О. Николай согласился и предложил им у него предварительно поговеть, хотя бы накануне венчания. — «Шутишь, поп, — возмутился всесильный коммунист, — я потакаю капризу любимой девушки, но никакой исповеди не признаю. Венчай сразу. Заплачу, сколько захочешь, больше чем ты за год зарабатываешь. У тебя, чай, своя баба, да дети (у него было 3 детей). Пока я жив, тебя никто не арестует. А невзначай посадят, пусть попадья к жене прибежит, мигом выпустят. Ведь я — член Ц. К. Партии». Но о. Николай отказался венчать без исповеди, несмотря на просьбы и угрозы грозного гостя и слезы его прекрасной спутницы, и остался в нужде с семьей, лишившись возможности приобрести всесильного заступника с весом в Кремле. Имя его он мне не открыл, но сказал, что это имя известно по всей России.
Утром 4/17 августа вызвали, как всегда, в коридор, и «кукушка» (брюнетка-канцеляристка ДПЗ, приносившая арестантам для объявления приговоры тройки ОГПУ при Ленинградском Военном Округе и прозванная нами так, ибо «куковала» каждому число годов заключения) — дала расписаться в прочтении приговоров: о. Иоанн Никитин, инженер К. и Божий странник — по 10 лет концлагеря, о. Петр Б. — 5 лет, о. Николай Загоровский — 3 года, Чиновник Шенец — три года ссылки в Казахстан.
На другое утро мы узнали на прогулке путем мудреной сигнализации, что епископ Димитрий в возрасте 75 лет получил 10 лет изолятора (через 8 лет он был расстрелян — в 1938 г.). Отец Василий Верюжский и мать Кира — по 10 лет концлагеря, о. Александр Тихомиров — 5 лет; других не помню.
Отмечу, что 10 лет получил малограмотный старик — слесарь 70 лет, рабочий крупного завода, заявивший себя на допросе монархистом.
Только заключенный в одиночке о. Сергий Тихомиров и наш соузник о. Николай Прозоров не были вызваны для объявления днем 4/17 августа приговора.
На другой день все приговоренные были вызваны на этап и простились с нами. Отец Николай недоумевал — радоваться или печалиться? Если бы его оправдали, то, вероятно, выпустили бы. Но все понятнее делалась — другая причина, почему до отправки его однодельцев о нем как будто забыли.
Я старался весь день 5/18 в канун Преображения не отходить от о. Николая, который сразу почувствовал себя одиноким с отправкой всех однодельцев.
Из сотни заключенных большинство не понимало, в чем дело, другие думали, что это признак освобождения. Один он прочитал под Преображение по памяти всенощную, прослушанную мной; другие миряне, слушавшие их обычно, были уже разосланы по концлагерям. Ведь состав камеры меняется. Он вынул из кармана подрясника снимок своих трех дочек 6, 4, и 2 лет и, нежно глядя на них, сказал мне; — «Верю, что Господь не покинет этих сироток в страшном большевицком мире».
Началась обычная укладка около 9 час. вечера. Старшие по времени пребывания в камере ложились на койки, прочие на столах и скамьях, составленных табуретках, новички под столами и койками. Моя койка была у окна, о. Николая — у решетки, отделявшей от нас коридор. Когда все легли, появился дежурный комендант и стал в коридоре у двери решетки:
«Прозоров, есть такой?»
«Есть, это — я», — вскочил с койки о. Николай.
«Имя — отчество?» — спросил комендант, сверяясь по записке.
«Николай Кириакович», — ответил, одеваясь Батюшка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
