странным ответом, но он был, по-видимому, совершенно серьезен. Непонятным оставался и его акцент: он безусловно не был уроженцем здешних мест, говорил по-английски свободно, без усилий, но все его гласные звучали как-то необычно.
– Откуда вы? – спросила она.
– Тут неподалеку, – ответил он невпопад и неожиданно встал. – Извините, мне надо напоить лошадь…
Взбираясь на берег, он вновь оступился, но на этот раз она удержалась от смеха. Он направился прямо к опушке, даже не подходя к куче снаряжения и оставив безнадзорным ружье. Правда, один раз он оглянулся через плечо, но Элизабет отвела глаза.
Вскоре он вышел из леса, ведя в поводу обеих лошадей. Пришлось встать и помочь ему спустить их к воде. Очутившись между двумя животными, она не удержалась и потрепала лошадь Гельварда по холке.
– Хороша лошадка, – похвалила она. – Это ваша?
– Ну, не совсем моя. Просто я предпочитаю ее другим.
– А как ее зовут?
– Ее… я не давал ей имени. А разве надо?
– Нет, это не обязательно. У моей вот тоже нет определенной клички.
– Мне нравится ездить верхом, – внезапно признался он. – Самая приятная особенность моей профессии.
– Не считая возможности шлепать босиком по воде. Чем вы вообще занимаетесь?
– Я… на это трудно ответить в двух словах. А вы?
– Я медицинская сестра… Во всяком случае согласно диплому. А на деле за что только не приходится браться!
– У нас тоже есть медицинские сестры, – заявил он. – Там, где я живу.
Она взглянула на Гельварда с новым интересом.
– Это где же?
– В Городе. Отсюда на юг.
– Как он называется?
– Земля. Но мы чаще всего называем его просто Город.
Элизабет нерешительно улыбнулась, не уверенная, что правильно расслышала название.
– Расскажите мне про свой город.
Он покачал головой. Лошади напились и теперь обнюхивали друг друга.
– Мне пора ехать.
Он поспешил к куче снаряжения и принялся второпях навьючивать лошадь. Элизабет с недоумением следила за ним. Кое-как распихав снаряжение по седельным сумкам, он повернул лошадь и вывел ее на берег. На самой опушке леса он оглянулся.
– Извините меня. Я, наверное, кажусь вам грубияном. Все дело… все потому, что вы так не похожи на остальных.
– На остальных?
– На жителей этих мест.
– Это что, плохо?
– Нет конечно. – Он обвел взглядом оба берега, словно надеялся найти там повод задержаться. И вдруг вообще раздумал уезжать и привязал лошадь к первому же дереву. – Могу я попросить вас об одном одолжении?
– Разумеется.
– Вы не будете возражать… Не позволите ли мне нарисовать вас?
– Нарисовать?..
– Ну да… Я сделаю беглый набросок. Боюсь, я не слишком хороший художник, не очень-то опытный. Но когда я бываю здесь, на севере, я люблю делать зарисовки того, что вижу.
– Именно этим вы и занимались, когда я подошла к вам?
– Да нет. То была карта. А я имею в виду зарисовки, настоящие зарисовки.
– Будь по-вашему… Вы хотите, чтобы я позировала?
Он порылся в одной из седельных сумок и извлек на свет пачку разношерстных листков. Элизабет успела заметить, что на каждом листе был какой-то карандашный рисунок.
– Нет, нет. Просто оставайтесь там, где стоите. Только повернитесь чуть иначе, пожалуйста… ближе к лошади.
Гельвард присел на берегу, пристроив листки на коленях. Элизабет была сбита с толку неожиданным поворотом событий и даже как-то оробела, что вообще-то было ей отнюдь не свойственно. Мужчина время от времени бросал на нее цепкие взгляды. Чтобы лошадь не беспокоилась, Элизабет обняла ее снизу за шею.
– Вы не можете держаться прямее? – вдруг спросил Гельвард. – Повернитесь ко мне… вот так…
Элизабет оробела еще больше – и внезапно поняла, что ей навязали неестественную, крайне неудобную позу. Он рисовал и рисовал, хватая один листок за другим. Она понемногу расхрабрилась и перестала обращать на него внимание, лаская лошадь. Потом он попросил ее сесть в седло, но ей это уже порядком надоело.
– Можно мне посмотреть, что у нас получилось?
– Я никому не показываю свои рисунки.
– Ну пожалуйста, Гельвард. Меня еще никогда не рисовали.
Он порылся в пачке листков и отобрал три из них.
– Не знаю, понравится ли вам…
Приняв листки, она невольно воскликнула:
– Боже, неужели я такая тощая!
– Отдайте обратно! – вспылил он.
Она отбежала на несколько шагов и быстро просмотрела все рисунки. Нетрудно было догадаться, что изображенная на них женщина именно она, но пропорции были какими-то необычными. И она сама, и лошадь выглядели очень высокими и худыми. Это производило не то чтобы отталкивающее, но, за неимением более точного слова, странное впечатление.
– Прошу вас… отдайте.
Она вернула рисунки, он присоединил их к пачке и, резко повернувшись, зашагал к опушке, туда, где привязал свою лошадь.
– Я вас обидела? – спросила Элизабет.
– Не обидели, просто не надо было вам их показывать.
– По-моему, они превосходны. Только… только это, оказывается, нелегко – увидеть себя как бы чужими глазами. Я же говорила вам, что меня никогда не рисовали.
– Вас трудно рисовать.
– А можно взглянуть на другие рисунки?
– Вам будет неинтересно.
– Послушайте, я делаю это вовсе не для того, чтобы погладить вас по шерстке. Мне и вправду хочется взглянуть.
– Ну, что с вами поделаешь…
Он отдал ей всю пачку, а сам отошел к своей лошади и притворился, что поправляет сбрую. Именно притворился: просматривая рисунок за рисунком, Элизабет краешком глаза следила за Гельвардом и видела, что он поглядывает на нее, стараясь угадать ее оценку.
Сюжеты рисунков были самыми разными. Значительная их часть была посвящена лошадям, скорее всего, одной и той же, его лошади: вот она пасется, а вот стоит, гордо откинув голову. Вся эта серия была поразительно реалистичной – скупыми штрихами он сумел передать характер существа послушного, но гордого, прирученного, но все-таки себе на уме. Как ни удивительно, во всей серии пропорции оставались абсолютно верными. Попадались и портретные зарисовки – то ли автопортреты, то ли изображения мужчины, с которым Элизабет видела Гельварда в селении. Мужчина был нарисован в плаще, без плаща, подле лошади, с видеокамерой в руках. И опять чувство пропорции художнику почти не изменяло.
Гораздо труднее давались Гельварду пейзажи – деревья, река, загадочное сооружение на веревках на фоне отдаленных холмов. Что-то у него тут не получалось: иногда пропорции оставались жизненными, но чаще всего странно искажались. Она никак не могла разобраться, в чем дело: быть может, у него не ладится с перспективой? Ответа она не нашла за недостатком специальных знаний.
Последними в пачке оказались зарисовки, сделанные здесь у реки. Первые эскизы были не слишком удачными – те три, что он отобрал сам, намного превосходили их. Озадачивала лишь явная удлиненность силуэта – и у нее, и у лошади.
– Ну что? – не выдержал он.
– Я… – Она не смогла подобрать нужного слова. – По-моему, они хороши. Только необычны. Вы очень наблюдательны.
– Вас очень трудно рисовать, – повторил он.
– Мне особенно понравился вот этот. – Она вытащила из пачки рисунок лошади с откинутой, развевающейся гривой. – Совсем как в жизни.
Он усмехнулся:
– Мне и самому этот нравится больше всех.
Она перебрала рисунки снова. На
