Разумеется, вся большая пресса подняла вой. Все вечно холопствующее мещанство сделало вид, что для него подача прошения на высочайшее имя есть ужасно одиозный и позорный акт. Да и в советских кругах большинство стало усиленно играть на этом одиозном понятии, отождествляя этот акт с политическими раскаяниями бывших революционеров. С глазами, полными деланного ужаса и неподдельного злорадства, советские правые останавливали левых:
– Ведь вот как обстоит дело! Стало быть, Церетели только защищал достоинство Совета. Разве же можно Стеклова – на ответственный пост!..
И все это подействовало на многих левых. Несколько человек категорически отказывались голосовать за Стеклова. Вообще во всем контексте событий это отразилось на духе и общей устойчивости левой. А между тем любопытно вспомнить, что в это время Стеклов совсем и не был обязательным и признанным членом оппозиции. В совещаниях левой наверху, в низенькой комнате, он не участвовал.
На второй день «группа президиума» представила уже другой список кандидатов в бюро. Не могу припомнить, фигурировал ли там Стеклов, но в нем во всяком случае было уже несколько представителей оппозиции. Однако левая решила помириться только на пропорциональном представительстве. Собственно, никаких твердых сил для того, чтобы настоять на этом, у оппозиции не было. Но ей придал духу случайный моральный урон большинства…
Теперь, именно в силу моральных причин, уступки уже были вырваны. И второй «льготный» список, казалось бы, должен был пройти голосами большинства – несмотря на все рвение оппозиции. Но делу в создавшейся неустойчивой атмосфере снова помогли причины «морального» характера: Церетели снова зарвался и снова – в своем слепом стремлении развязать себе руки для объятий с буржуазией – проскакал дальше, чем были готовы за ним следовать иные элементы советской правой. Церетели выставил неприличное требование – закрытых (от членов Исполнительного Комитета) заседаний бюро. И он, в своей мотивировке, откровенно провел аналогию между комитетским пленумом и парламентом, между бюро и министерством. Все это было и не «научно», и не законно, и не корректно. В этом смысле кратко, но резко выступали Каменев, я и кто-то из большинства. Предложение Церетели было провалено.
И уже создавалось ощущение наклонной плоскости, на которой стоит большинство. Оппозиция ударила в атаку и ликвидировала второй список. Пропорциональное представительство в «министерстве», казалось, было уже обеспечено…
Большинство стало изыскивать обходные пути и комбинации, чтобы сохранить идею «однородности» и захватить власть. Состав бюро был расширен: во главе отделов было решено поставить уже по два, а иногда и по три человека, с тем чтобы ни одним отделом не заведовал представитель оппозиции. Это прошло при голосовании. Прошло и решение выбирать в бюро не только членов Исполнительного Комитета с решающими голосами, но и «совещательных» сотрудников: это развязывало правящей группе руки для полного произвола при комплектовании «министерства». И наконец применительно к новым обстоятельствам были внесены «коррективы» в самую схему отделов.
Здесь большинство, спасая свою «линию», целиком принесло в жертву политике сколько-нибудь разумную организацию Исполнительного Комитета. Отделы были созданы совершенно беспринципно; иные из них были фиктивны, а их заведующие были чисто «политическими министрами». Так были созданы наседающие друг на друга отделы: продовольственный, аграрный и экономический, причем во главе последнего был поставлен Либер!
Вообще политиканская игра «группы президиума» развертывалась вовсю: летучие «махинации» во время самих заседаний сменяли одна другую. И одна из них имела совершенно неожиданный успех. После какого-то «подвоха» со стороны большинства в оппозиции разразилась буря негодования. И тут большевики заявили, что «при таких условиях» они совершенно отказываются входить в бюро. Уже избранные их товарищи сняли свои имена из списка. А к большевикам присоединились и многие члены небольшевистской оппозиции.
Я протестовал насколько мог энергично, но безуспешно. Ничего не поделаешь: это высшая большевистская мудрость, проявляемая ими по малейшему поводу всегда, когда они в меньшинстве, – отовсюду уйти, все бойкотировать, ни в чем не участвовать… Напрасно убеждал я и других интернационалистов: иные были слишком возмущены, чтобы рассуждать хладнокровно, иные ссылались на то, что оппозиционный блок и наши совещания обязывают к солидарным действиям. Это было совершенно неправильно; в данных пределах мы были совершенно не связаны, и ни о чем подобном речи в совещаниях не было. Если же кто нарушил обязательство, то это были большевики, сделавшие свое выступление совершенно самостоятельно, импрессионистски, для всех неожиданно, без предварительного сговора.
Несмотря на все это, я был в затруднительном положении. Но в конце концов поступил согласно своему праву и своему разумению: я чуть ли не один из всей оппозиции остался в бюро.
Большинство, неожиданно для себя, в конечном счете праздновало победу: оно имело «однородное бюро». Правда, не всякий склонен и способен побеждать такими средствами. Но все же тут статисты большинства могли утешать себя и рыцарски сожалеть о судьбе противника: что ж, ведь сами не захотели…
Однако победа все-таки была кажущаяся, не реальная. Конечно, не потому, что Стеклов-таки остался в редакции «Известий», а кажется, даже и в бюро. Нет – без шуток – победа была не реальна: потому что из бюро совершенно не вышло ни «министерства», ни вообще такого учреждения, на какое рассчитывало большинство. Ни по своим функциям, ни по своему весу, ни по своей фактической деятельности бюро не вытеснило Исполнительного Комитета. Я забыл упомянуть о требовании Церетели, чтобы Исполнительный Комитет заседал отныне не то раз, не то два раза в неделю; в этом ему также было отказано. Но так или иначе «инициативная» группа рассчитывала, что Исполнительный Комитет ныне станет фиктивным учреждением и будет вытеснен «однородным бюро». Этого не случилось ни в какой степени. Напротив, бюро, как политический орган, было совершенно фиктивно. Все политические функции по-прежнему сохранились за Исполнительным Комитетом, который за редкими исключениями по-прежнему заседал каждый день.
Все это, собственно, означает, что идея реорганизации Исполнительного Комитета более или менее потерпела крах… Отделы, правда, кое-как, очень слабо заработали. Я был вместе с Гоцем назначен заведующим аграрным отделом (не знаю, почему им не стал Чернов). Вместо «логичного» выделения всей петербургской организации был создан «практичный» городской отдел Исполнительного Комитета во главе с «совещательным» втородумцем Анисимовым, которого до той поры огромное большинство членов не знало в лицо…
Но почти не осуществилась идея упорядочения общей работы Исполнительного Комитета и его разгрузки от непосильных текущих дел. Исполнительный Комитет был по-прежнему завален ими и по-прежнему, в своем пленуме, растекался в широких принципиальных спорах, по-прежнему убивал массу времени совершенно бесплодно – на всевозможные большие и малые, общие и чисто практические вопросы.
Я описал, как и почему это вышло. Сейчас только и было возможно – либо такое положение дел, либо полная диктатура «группы президиума», опирающейся на мелкобуржуазное, мужицко-соглашательское большинство. «Группа президиума» рассчитывала на последнее, но ошиблась в расчетах: большинство еще не окончательно затвердело для слишком примитивных, цинических экспериментов. Чем дальше, тем «группе президиума» становилось все легче, почва для нее становилась все тверже; дальнейшие «махинации» проходили все глаже…
Победа большинства с организацией однородного бюро, повторяю, была кажущейся: бюро хотя и было без оппозиции, но не имело никакого значения. Однако эта фиктивность победы большинства в этом отдельном предприятии, конечно, не могла изменить и ничуть не изменила общего течения дел. Работы Исполнительного Комитета были неупорядочены, но большинство все крепло, все твердело и все более выявляло черты советской мелкобуржуазной, соглашательской диктатуры, отдающей интересы демократии в руки буржуазии и толкающей революцию в болото.
4. На наклонной плоскости
Первое мая в Исполнительном Комитете. – Прием англо-французской делегации. – Деловые переговоры. – Комиссия. – Итоги переговоров. – Гражданин Тома и прочие иностранцы. – Свободная Ассоциация Наук. – Железнодорожники и комиссия Плеханова. – Аграрные дела в Совете. – Аграрные дела вообще. – Продовольственная разруха. – Солдатики. – Конкретные дела. – Арест Троцкого. – Задержание Платтена. – Дальнейшие шаги к миру. – Выступление Чернова. – Новая нота. – Приезд Ленина перед судом министров. – Мои «бестактности». – Милюков нарушает договор 2 марта и ограничивает политическую свободу. – Контактная комиссия перед судом Исполнительного Комитета. – Нотариус и два писца необходимы для Церетели. – Гучков об армии. – Надо прекратить разговоры о мире. – Гучков понимает, но не хочет понимать. – «Заем свободы». – Агитация и пресса о военном займе. – В Исполнительном Комитете. – За и против. – Решили поддержать, но не поддерживают. – Последние колебания большинства. – «Бережение Временного правительства». – Военный, заем в Совете. – Последний компромисс. – «Новая жизнь».Кажется, на другой день после дебюта Ленина в объединенном собрании социал-демократов Исполнительному Комитету пришлось избрать делегатов на минский фронтовой съезд, а затем заняться вопросом о предстоящем Первом мая. Вопрос о том, когда именно праздновать Первое мая, по старому или по новому стилю, насколько помню, не возбудил споров. Было решено праздновать со всей рабочей Европой – 18 апреля. Но я припоминаю маленький инцидент с вопросом о знамени Исполнительного Комитета.
