ноги. Принято — по́нято. Макс сообщил, что выходит новым маршрутом.
Там была какая-то развилка, и Прохор сказал, что надо страховаться: встречать в двух местах, а то можно разойтись. Прохора все слушали, как бога. Его и звали: бог доро́г. Он взял с собой Тиму, про Бельчика сказал: «Шуму от него много». Бельчик пошел с Костей другой дорогой.
Ночь была темная, ветреная. В такую ночь Максу идти было лучше: если на дзот наткнется, фрицы внутри сидят. И по лесу в такую ночь ходить не любят.
В землянке у нас топилась печка. Игорь сидел около нее, читал книжку и подбрасывал чурочки в огонь, а книжка была, наверное, интересная, и он бросал чурки, не глядя.
— Что ты читаешь, Игорь?
— «Двусторонняя радиосвязь в боевых условиях».
— Что же ты, так и прыгал с этой книжкой?
— Нет, она здесь была. От Николая осталась, — шепотом и с глубочайшим уважением сказал он.
Подумать только! Николай был для него уже легендой. Каким он ему теперь рисовался? Богатырём? Во всяком случае, совсем не таким, каким он его вез в своей полуторке до границы Малой земли.
Часы ползли медля, спотыкаясь. Ночь над землянкой текла по каплям. А меня томила жажда. Печка раскалилась докрасна.
— Ложись спать, Игорь.
— Знаете, печку если упустить, очень выстынет, — объяснил он обстоятельно.
Я сказала, что присмотрю за печкой. Игорь уверял, что не хочет спать. Потом прикорнул с книжкой в руках и сразу же захрапел. Что с него возьмешь!
Мне надо было пойти с ними: было бы спокойнее. Но к Прохору не подступишься. А Бельчик и Костя взяли бы меня. Почему я не пошла? Не знаю. Как-то вдруг страшно стало. И потом, мне хотелось встретиться с Максом наедине. В конце концов нас ведь оставили бы вдвоем. Господи, какие всё это глупости! О чем я думаю? Придет — и всё хорошо.
___________________
Ночь сочилась по капле, а у меня была жажда. Я бы выпила эту ночь одним глотком. Сидела у печки, думала о разном. И представляла себе всех наших после войны, после победы. Только себя с Максом представить не могла. Потому что на пороге бирхалле стояла Анне Мари и смеялась тоненьким заливчатым смехом. Тоска охватила меня. Я заметалась и проснулась. Печка потухла. Землянка выстыла. Тима стоял передо мной, весь в снегу. Он даже не обмёл снег с валенок. Одна щека была у него совсем белая.
— Потри щёку. Неужели такой мороз? — спросила я, как будто это имело какое-то значение теперь, когда они вернулись без Макса.
— Градусов двадцать, — ответил Тима,
— А Бельчик?..
— Они еще не вернулись.
Я выбралась из землянки. Шел снег. Очень крупный, неестественно крупный. Вчера я пошла бы с Бельчиком и Костей, а теперь не смогла бы: ноги дрожали, как тогда в Шуриной бане.
Я уже больше не спала. Бельчик и Костя пришли на рассвете. Они тоже обморозились. Пили водку, переобувались. Решили опять идти, на лыжах. Пройти Кореневский лес, «если ничего, то — в Лунинский».
Меня это «если ничего» как ножом ударило. Словно они ожидали найти что-нибудь, а не встретить живого Макса. Они выглядели удручёнными.
Все время падал снег. Он даже не падал, а валил. На глазах все менялось, многое уходило под снеговую пелену. Исчезало. Совсем не видны стали даже накаты землянок. Зоя искала топор у входа в землянку, носком валенка тыкая в снег.
— Я прибрал, не ищи. Должен быть порядок, — сказал простуженный голос Осипа Львовича в дверь землянки. Дверь сразу захлопнулась: очень быстро выдувало эти землянки.
Может быть, я заболела? Я вдруг засыпала, сидя у печки. И просыпалась со страшным испугом, что проспала. Что я могла проспать?
Они вернулись ночью все вместе: слышно было по голосам. Говорили все сразу возбужденными, осипшими с морозу голосами. И не думали о том, что я могу их слышать. Да я и слышала с трудом. Только отдельные слова: «мины...», «отбросило...» «под снегом...» и «белка» — вдрызг...».
Они говорили там, снаружи. А я была одна внизу, где-то глубоко-глубоко внизу. Так глубоко, что и не выбраться.
Что меня разбудило? Страшный шум, словно я ночевала среди многолюдного базара. Какое утро! Понизу идет легкий туман, тающий на глазах; выше струится нагретый воздух, полный радужного сияния. Еще выше только эмалевая синева.
Запах зелени — густой как мёд. И странный шум где-то рядом. Крик. Галдёж. Он разбудил меня?
Вдалеке звенят колокольцы коров, пасущихся на склонах. Бой часов заглушает легкомысленное лепетанье колокольчиков. Часы на башне бьют три четверти. Три четверти седьмого.
Но даже их бой тонет в страшном шуме невидимой птичьей свары. Я становлюсь на подоконник и теперь, повыше изгороди, сбоку, вижу всю картину. Птичий двор передо мной как на ладони. Белоснежное, пернатое море с пеной красных гребешков. В этом волнующемся и шумящем море есть остров. Он довольно обширен. Женщина высока, не такая уж толстая, но жирная. Затрапезный халат не скрывает этого. Беспощадное солнце освещает ее лицо во всех деталях: припухшие веки, маленький рот, сложенный бантиком с выражением умиления. Голова в толстых бигуди.
Она чуть-чуть поворачивается, и я вижу глаза Анне Мари. Тяжелый, оценивающий взгляд. Он направлен в центр белоснежной галдящей толчеи.
Анне Мари наклоняется и выхватывает из пернатого моря белый трепещущий ком. Она взвешивает его на руках, щупает и выпускает. Клубок на двух белых крылах планирует на изгородь. Женщина хватает другой. И то же взвешивающее, оценивающее движение пухлых рук. Женщина издаёт странный грудной смешок, похожий на куриное кудахтанье.
На крыльце черного хода показывается Эльза.
— Хозяйка, тут без вас приходил плотник. Он принес садовую лестницу. Я дала ему марку.
— Ну и зря, — спокойно отвечает Анне Мари, — пятидесяти пфеннигов с него предостаточно... К-ш-ш-ш!
Завтрак для меня был накрыт на веранде. Легкий завтрак, как положено: кофе, бретхен, лепесток масла, вазочка мармелада.
Я попросила счет.
— И за комнату тоже. Я ухожу, — сказала я Эльзе,
— Деньги получает сама.
Эльза вернулась через минуту.
— Хозяйка просит вас зайти в гостиную.
Я поняла, что эта комната — ее личный мир. Вероятно, здесь было собрано всё, что ей особенно дорого. За стёклами сервантов громоздился фарфор и сверкал хрусталь. В углу стояла бронзовая статуя рыцаря. На стенах французские гобелены разворачивали свои идиллические сюжеты.
Анне Мари, затянутая и напудренная, с подкрашенными светлой помадой губами, стояла у громадного стола, напоминающего бильярдный.
— Мадам, — сказала она торжественно, — вы первая моя клиентка
