Местность эта пользовалась самой дурной славой и всегда оказывалась роковой для ее исследователей.
В пятидесяти километрах от того места, где в данный момент находились наши путешественники, они должны были встретить западный рукав Рио-Тромбетта, Курукури-Оуа. Неподалеку от истока этой таинственной реки расположены заброшенные поля с обгорелыми пнями и остатки покинутой деревни, носившей некогда название Манури.
Человек двадцать пять или тридцать предприимчивых французов, отправившихся на поиски, почили вечным сном под этими развалинами. И не осталось, никаких следов их пребывания здесь кроме этих обгорелых пней и нескольких плодовых деревьев, насаженных ими и успевших уже одичать.
За пятнадцать лет пять или шесть экспедиций отправлялись исследовать Рио-Тромбетта. Но спустя несколько недель по их отправлении из Обидоса о них перестали получать какие-либо известия. Вероятно, все умерли или от лихорадки, или зарезанные канаемэ…
Итак, наши четверо путешественников спешили покинуть область хинных деревьев и спуститься в долину Сиерры да-Луна. Благодаря спуску путь их был немного легче в первой половине первого дня. И Маркизу этот способ путешествия был как нельзя более по душе, так как приходилось все время спускаться, а это не требовало от него больших усилий. К сожалению, при спуске в низины вновь стала появляться густая растительность: лианы и другие растения-паразиты образовали здесь непроходимые чащи, через которые пролегали лишь едва заметные индейские тропы.
После не столь долгого, сколь трудного пути путешественники расположились лагерем у неглубокого ручья, образовавшегося вследствие стоков с гор. Теперь у них не было гамаков, предохраняющих от холода и влажной почвы, не было и огнива и кремня, чтобы разжечь костер и сварить себе пищу. И вместо ужина пришлось довольствоваться кусочком копченой, почти сырой рыбы и кассавой.
К счастью, находчивый Винкельман соорудил вместо гамака подобие помоста из жердей на подставках и сверху набросал листьев, на которые и уложили Маркиза, разбитого и измученного, трясущегося от лихорадки.
На следующий день состояние больного настолько ухудшилось, что товарищи серьезно встревожились. Пупыри, превратившиеся в настоящие нарывы, полопались, из них вытекала желтоватая слизь неприятного вида. То, что в других условиях было бы простой болячкой, или небольшим нездоровьем, легко поддающимся разумному необходимому лечению, при данных обстоятельствах становилось весьма серьезным.
Его ноги, искусанные насекомыми, исколотые шипами и терниями, перерезанные в десяти местах режущими травами, превратились теперь в одну сплошную рану. Вспухшие суставы почти не сгибались, причиняя бедному страдальцу невыносимую боль. Тем не менее он пытался было идти, но скоро упал от истощения. Тогда эльзасец попросту взвалил его себе на спину.
Еще опаснее был предстоявший голод: съестные припасы истощались, а лес ничего не давал. Путникам пришлось уже перейти на улиток.
На третьи сутки стало еще хуже. В течение целых шести часов путешественники нигде не находили ни воды, ни чего-либо съедобного. Хозе стал ощущать приступ лихорадки, и Шарль уже предвидел момент, когда ему придется последовать примеру Винкельмана и взвалить мулата себе на плечи.
Между тем Курукури-Оуа должен быть недалеко: благодаря своему превосходному знанию девственных лесов молодой француз, так сказать, чувствовал близость реки. Почва в лесу стала более влажной, флора была болотного характера, там и сям появились кайенские пальмы и группы гвианских тростников.
Молодые ростки кайенской пальмы дали возможность изголодавшимся путникам несколько утолить мучивший их голод.
И все же местность становится все более и более дикой. Нигде нет и следов жилья, ни малейших признаков человеческого присутствия. Даже индейские тропы, эти смутные, едва уловимые привычным глазом отпечатки человеческого следа, давно пропали. Кругом, куда ни кинешь взгляд, нетронутая, девственная природа во всей своей неприкосновенности.
Лес, всюду лес, из-за которого не видно солнца, не видно горизонта, под темным сводом его царит тяжелая, удушливая атмосфера, влажная, жаркая, раздражающая нервы и пропитанная разлагающимися органическими остатками.
Хозе тоже не в состоянии двигаться дальше, Маркиз в бреду, а двое остальных, обливаясь потом, измученные этим безостановочным переходом, чувствуют мучительный голод и совершенно изнемогают от усталости.
Каждые десять минут приходится останавливаться для передышки.
Но вот Хозе падает и не может подняться Шарль подымает его и взваливает себе на плечи, но эльзасец протестует, уверяя, что отлично снесет обоих больных.
— Ба, да я еще пройду двенадцать часов не евши! — невозмутимо заявил он.
— Да вы просто с ума сошли, мой бедный друг, — возразил Шарль. — Еще минута, и с вами будет удар!
— Я считаю двенадцать с одним больным, а с двумя — ну, скажем, всего шесть часов! А через шесть часов будет какая-нибудь перемена! Если вы согласны, сделаем так река, как вы говорите, недалеко. Так вот, если бы вы один отправились вперед на разведку, я бы тем временем отдохнул. Что вы на это скажете?
— Я скажу, что вы совершенно правы! Побудьте здесь, а я сейчас отправлюсь на разведку!
— Да погодите минуту!
— А что?
— Вот возьмите и скушайте это… это, конечно, не много, но все же даст вам силы на время! — с этими словами самоотверженный эльзасец достал из кармана небольшой кусочек кассавы, который он хранил у себя, не дотронувшись до него в течение почти двух суток.
Шарль, растроганный до слез этим самоотвержением, энергично отказывается, но эльзасец настаивает, наконец, сердится.
— Да полно же вам упрямиться! .. Кушайте, я этого хочу… это мой каприз! Ведь нашим больным сейчас ничего не надо, а мне здесь и на зуб положить нечего! Вы, видно, не знаете, что там я голодал целые годы, работая как несколько лошадей. Это хорошая школа, могу вас уверить!
Однако молодому человеку удается только добиться одного — принудить его разделить с ним последний остаток пищи.
Затем Шарль исчезает, хрустя кассавой и стараясь как можно дольше продлить это удовольствие и обмануть свой голод.
В каких-нибудь пятистах метрах от того места, где его бедные товарищи растянулись на земле, Шарль находит проток, шириною в полтора метра, текущий на север.
— Наконец-то! — восклицает он глухим голосом. — Эта тропа пирог куда лучше всякой индейской тропы; без сомнения, это приток Курукури. И сама река, вероятно, недалеко, так как она протекает между параллельными отрогами Сиерры, которые я вижу примерно в двух милях отсюда.
