Итак, — продолжил он свое объяснение, — футлярно-фасциальное удаление клетчатки... Операция Крайля не дает возможности сохранить кивательные мышцы. А мы их сохраняем. Кто знает зачем? — Он взглянул на студентов.
Разумеется, никто не знал.
— Что прикрывает кивательная мышца? — подсказал Каретников. — Ну? Что она защищает?
— Сосудисто-нервный пучок, — вспомнила самая маленькая из группы.
— Молодец. Иди быстренько мойся, будешь нам ассистировать, — поощрил Каретников, — А остальных, пока не выучите как следует анатомию шеи, к скальпелю не пущу, — пригрозил он. — Поправьте кто-нибудь свет... Значит, удаление клетчатки... Спасибо. Только еще чуть-чуть на меня лампу... Затем удаление...
Перечисляя все, Каретников подумал, что, пожалуй, уж легче было назвать то, чего они не удалят.
— Вопросы есть? — спросил он под конец своего объяснения.
— А такой объем операции оправдан? Еще же неизвестно: может, опухоль все-таки доброкачественная?
— Не то чтобы неизвестно, — поправил студента Каретников, — а формально пока не доказано, гистологически. Для того сделана биопсия. Но в правильности нашего диагноза убеждает и весь ход болезни, и безуспешность предыдущего терапевтического лечения, и то, что глазом видишь, и аналогии... Что-нибудь непонятно?
— Аналогии?.. — переспросили его.
Каретников уловил недоумение. В самом деле: ежедневно внушаешь им, что случай не похож на случай, что нет двух одинаковых больных — и это действительно так! — а тут вдруг ты им вроде бы трафарет какой-то подсовываешь — аналогии...
— Именно! — подтвердил Каретников, заканчивая последние приготовления к операции и отобрав среди нескольких скальпелей тот, который больше приглянулся ему. — Всегда ищешь сходства. Конкретную клиническую картину сравниваешь, сопоставляешь с прошлым опытом, с другими больными. Впрочем, сопоставление идет не только по сходству, но и по контрасту, отличиям... Антитеза, то бишь.
При всех этих рассуждениях Андрея Михайловича, укладывающихся в общий врачебный опыт, были, однако, в его уверенности по поводу диагноза еще и некие ускользающие, неуловимые признаки, которые мало зависели от уровня сегодняшней медицины и выработанных критериев, а являли собой нечто настолько индивидуальное, что могло быть присуще лишь Андрею Михайловичу, лишь Ивану Фомичу, Сушенцову, кому-то еще, но тоже лишь этому одному человеку, ибо кроме объективных признаков болезни, видимых и понимаемых всеми, было и нечто такое, что каждый из них мог только чувствовать, угадывать, но не облекать в слова. Не приведешь ведь в качестве доказательства, что, мол, «нутром чую»?!
Вошла старшая операционная сестра, женщина чопорная, всегда несколько надменная не только в обращении с операционными сестрами, но и с врачами, которые ее немного даже побаивались. Здесь полновластной хозяйкой могла быть только она, все же остальные воспринимались ею как лица временные и во всем, что касалось операций, от нее зависимые. Кого из начальства она признавала, так разве что одного Каретникова, и то если он распоряжался в операционной через нее. Так в свое время Александр Иванович завел у них — чего ж менять-то?
— Ну? — спросил нетерпеливо Сушенцов. Окажись опухоль доброкачественной, они бы сэкономили на операции добрый час, а то и побольше, и он смог бы тогда пораньше уйти.
— Звонили из лаборатории, Андрей Михайлович, — сказала она, даже не взглянув на Сушенцова. Порядок есть порядок: раз профессор в операционной, ему она и отвечает, а не каждому, кто захочет спросить. — Сказали, что... — она чуть запнулась, невольно покосившись на операционный стол, словно больной мог услышать, и все-таки пропустила это слово, — ...что обнаружен...
Они с ней уже много лет вместе проработали, можно было не переспрашивать, не уточнять. Все подтвердилось, «почти уверен» сменилось на просто «уверен», так что план операции оставался в силе. На какую-то секунду Каретников ощутил обычное врачебное удовлетворение от совпадения диагнозов — его и лаборатории, но тут же, усилием заглушив это в себе, сделал первый разрез.
Сейчас, если бы нашелся кто-то, кто вдруг, под руку, когда Каретников рассекал кожу, перевязывал сосуды, расширял операционную рану, освобождался от ненужных уже мышц, все ближе подходя к опухоли, — если бы кто-то спросил его, не испытывает ли он в эти минуты чувства жалости, скорби при виде всего этого живого и вздрагивающего, что умирает под его скальпелем, Каретников, сумей он ответить совершенно честно, до самого донышка честно, должен бы был лишь непонимающе взглянуть на собеседника и сказать, что ничего этого он не чувствовал сейчас. Была вполне очевидная, благая конечная цель — спасти. Отчего же сейчас-то, во время операции, «жалко»?
Из-за валика под шеей голова больного была запрокинута, полотенца, скрепленные зажимами, прикрывали лицо, и все, что было перед Каретниковым, воспринималось скорее не как часть живого, а как что-то совсем отдельное, что можно назвать участком, операционным полем — как угодно, и оттого уже как бы менее живое, чем если бы оно искусственно, ради стерильности, не отграничивалось от остального тела. Да и само это тело, неподвижное и внешне безучастное ко всему, что над ним производили, казалось тоже не совсем живым. Несколько кубиков жидкости, введенных в него перед операцией и именуемых словами «транквилизаторы», «наркотики», «релаксанты», а теперь еще и газовая смесь, поступавшая от аппарата, сделали то, что человек этот, находясь со всеми остальными такими же, как он, людьми в одной комнате, совсем рядом, буквально в полуметре, находился на самом деле в каком-то своем мире, бесконечно отдаленном от них.
Будучи точно таким же, как они, он вместе с тем был сейчас отрешен от всех доступных любому другому человеку примет внешней жизни — звуков, значения слов, запахов, цвета, легкого дуновения, когда открывалась дверь в операционную, — и не он сейчас дышал, а расправлялись и опадали его легкие, подключенные к аппарату, не он чувствовал боль, а реакция нервов на боль, не его сердцебиение, а ритмичные сокращения некой мышцы, и даже не его кровь под скальпелем, а просто кровоточивость тканей. И все это как-то отчуждало их от него.
Таким, какими они сами были, то есть вполне живым, ему лишь предстояло быть; таким точно, как они, он мог восприниматься только в будущем — пусть и ближайшем, через несколько часов, когда он начнет понемногу приходить в себя, когда уже сам шевельнется, застонет, — но все же не сейчас, не на операционном столе.
— Кровоточит как!.. — услышал Каретников шепот кого-то из студентов.
— Нет худа без добра, — ответил Каретников, приподнимая концы зажимов,
