96
теперь в клубке из собственного вихря, в ожидании кто бы знал чего…
x ![]()
Месяц спустя мы все еще были на Норске и гипотеза моей матери становилась неоспоримо ложной: Крафла не была носом никакого корабля, земля продолжалась. Но я не была уничтожена этой новостью. Со мной все чаще случались проблески, в моменты усталости передо мной все отчетливее всплывали краткие видения. «Чем ближе ты подберешься к вихрю, тем яснее все увидишь», говорила мне мама, и, пожалуй, следовало полагать, что я продвинулась в этом пути на несколько ступеней.
Среди остатков нашей Орды настроение колебалось от посттравматической депрессии до механического оцепенения. Сов все время освежал наши воспоминания, он то и дело говорил о Караколе, Каллирое, Тальвеге, Ларко, он рассказывал Кориолис о боях Эрга, которые она не видела, о бродячем детстве Арваля, о том, как я помогла Аои выйти в финал на Страссе. Эти беседы одновременно и ранили, и радовали. Сову необходимо было подпитывать эту связь, плотность ее нитей за пределами их телесной смерти. Он заселял себя изнутри дружбой, важнейшими для нас историями, подвигами, словно раз и навсегда решил быть памятью в действии. Он с каждым днем все больше привязывался ко мне и все больше к Кориолис. Он так и не мог на самом деле выбрать одну из нас, то ли потому что моя природная сдержанность обескураживала его, то ли потому что Кориолис привлекала Сова намного больше, чем он готов был признать. Я ни на чем не настаивала. Из всех зрелостей, присущих мужчине, та, что касается его чувств, наименее развита. Сов во многом оставался все тем же ребенком, которого я впервые встретила в Аберлаасе, когда нам было по семь: он мог воспри-
95
нимать человеческие взаимоотношения исключительно в слиянии. О столь понятной мне разнице между дружбой и любовью у него были лишь теоретические представления, чуждые как его поступкам, так и его сердцу. Он был «в любви», как говорил о нем Караколь, в любви полифонической и бесконечно меняющей свою форму, он совершенно не понимал того, что всегда отдавая, как он думал, он сам же первый в ней и нуждался, в нем была неутолимая потребность в общении, взаимопонимании, сердечности и эта потребность изнашивала и его, и нас. При этом я хорошо отдавала себе отчет в том, насколько важна будет эта сила, а это действительно была сила, для возрождения Орды в будущем. Сложность состояла в том, чтобы разжечь в Сове способность мыслить, сделать так, чтобы ребенок в нем наконец возмужал.
≈ ![]()
Это время когда головы полны ветра сердце бьется только для следующего шага оно омыто от мечтаний от какой-либо любви оно ни на кого не злится не надеется и не ждет оно бьется для крови кровь для мышц мышцы для шага шаг для шага что идет след за следом ноги гонят по склону угольки восемь силуэтов колышутся голова поникла лоб упирается в пламя ветра словно это его опора как в подушку желая отдыха
x ![]()
Пьетро же шел ко дну. Здесь, в этой снежной пустыне, ввосьмером, он утратил самое главное в своем назначении: улаживание напряженных взаимоотношений, четкую организацию и дипломатию в Орде. От его княжеского статуса осталась лишь царская осанка, да кое-какая забота о гигиене тела и внешнем виде, но мы ничего не могли поделать с очевидностью того, что среди этих пустых гор он становился бродяжничающим князем. Голгот
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})94
оставался нашим Трассером, лишенный разведчика, он выполнял еще более жизненно важную функцию, чем прежде. У Сова был ресурс в виде контржурнала, и я просила его писать, как можно чаще, отчасти по необходимости, отчасти потому что он обожал делать мне приятно. От ястребника зависело наше пропитание и эта ответственность поддерживала его в строю, во всяком случае она немного умеряла гнетущую его угрюмость. Кориолис росла на глазах, за два месяца в ней появилось самоуверенности больше, чем за все двадцать восемь лет, и она наконец вышла из своего периода постподросткового нарциссизма, в том числе благодаря центростремительному желанию крутившихся вокруг нее самцов. Горст и Карст никак не могли нарадоваться тому, что снова вместе, ни в ком более не нуждаясь, но все же стали постепенно вновь впускать нас в свой круг. Одним словом, только у Пьетро не было объективных причин вытаскивать себя из давящей тоски по всем, кого с нами больше не было.
Их с нами больше не было. И именно в этом моя роль была решающей. Я, разумеется, могла бы заклеймить всеобщую подавленность. Но из чего, как не из понимания вихрей, я сама черпала силы, чтобы ее избежать? Без этого я была бы в таком же состоянии, что и остальные, на грани безнадежности. По сколько раз в день через меня проходили эти диалоги, представали передо мной короткими и длинными фрагментами, будто спускались из будущего прямо ко мне, или будто я пересекала их блуждающую траекторию:
— Вы знаете, что девятую форму можно всегда определить издалека и заранее? Она присутствует в нас с рождения, как и восьмая. Просто она относится не к нынешнему измерению времени, а к будущему. Это измерение существует в нашей плоти вместе с созидательным
93
настоящим, которое дает нам жизнь и позволяет создавать каждое мгновение нашего существования. Это настоящее и есть восьмая форма. Но всегда наступает момент, когда девятая вырывается на свободу и становится самостоятельной. Она воплощается в какую-нибудь внешнюю оболочку, чаще всего в хрон. И возвращается из будущего назад, чтобы столкнуться с нами.
— Это что еще за тарабарщина для аэроумников? Хочешь сказать, что мы тут все откинемся на этом чертовом куске пастбища. От смертельной смерти, в костюмчике с капюшоном, с косой и всеми причиндалами? Ты мне хочешь сказать, что я всю свою чертову жизнь контровал, чтоб теперь тут на Верхнем Пределе серпом по башке получить? Где шлюшки в прозрачных платьях, я тебя спрашиваю? Где Бобан с Гардабером?
— Они в тебе, Голгот, в тебе одном. Я только хочу сказать, что каждый из нас столкнется здесь со своей смертью. Но что возможно победить свою смерть. Это всегда возможно. Ничто не решено заранее!
— Ты навоза переела, красивая моя, такую белиберду нести? Иди опорожнись и присядь, отдохни…
Я всегда, с самого Аберлааса жила в клетке клятв и обещаний. Я давала клятвы своим учителям: первому аэромастеру, второму, всем последующим; давала клятвы всем встреченным аэрудитам, обещала хранить каждое приобретенное знание, каждый открытый мне секрет и передать их лишь тогда, когда буду готова, и только одному, тщательно выбранному приемнику. Долгое время эта догма казалась мне излишней и претенциозной, я не понимала ее важности. Пока однажды, в Аэробашне, мне не повстречался Нэ Джеркка.
Но настал тот день, когда я должна передать знание. Сегодня ночью или никогда. Я слишком долго ждала, слишком
92
уж уважительно относилась к своим учителям. Прилежная ученица. Я хорошо помню язвительную колкость, которую отпустил мне Нэ Джеркка: «Ты вне всякого сомнения была отличной послушницей, Ороси Меликерт: трезвомыслящая, жаждущая знаний, умная. Но лучшие послушники те, кто умеют предавать. Ты еще ничто и никого не предавала. Ты еще учишься по книгам, это значит».
Месяц спустя мы все еще были на Норске и гипотеза моей матери становилась неоспоримо ложной: Крафла не была носом никакого корабля, земля продолжалась. Но я не была уничтожена этой новостью. Со мной все чаще случались проблески, в моменты усталости передо мной все отчетливее всплывали краткие видения. «Чем ближе ты подберешься к вихрю, тем яснее все увидишь», говорила мне мама, и, пожалуй, следовало полагать, что я продвинулась в этом пути на несколько ступеней.
Это время когда головы полны ветра сердце бьется только для следующего шага оно омыто от мечтаний от какой-либо любви оно ни на кого не злится не надеется и не ждет оно бьется для крови кровь для мышц мышцы для шага шаг для шага что идет след за следом ноги гонят по склону угольки восемь силуэтов колышутся голова поникла лоб упирается в пламя ветра словно это его опора как в подушку желая отдыха