Беги от соблазнов мира сего. Не дай проникнуть в сердце свое суете, ибо земная наша жизнь преходяща, а слово божие пребудет вечно. Помогай ближним своим и возлюби их, как самого себя. Почитай наставников своих. Избегай общества людей, на которых ты не желал бы походить, и не зарывай в землю талантов, коими одарил тебя господь, Когда же ты убедишься, что извлек все, что только можно было извлечь из пребывания в тех краях, то возвращайся сюда, дабы мне увидеть тебя перед смертью и благословить.
Гаргантюа».
Но вот появляется новый персонаж, любопытный тем, что это как бы человечество в миниатюре. Потребности у него большие, душа — мятущаяся, он изворотлив, общителен, испорчен от природы. Это — Панург. Пантагрюэль случайно увидел его, одетого в рубище и полумертвого от голода, на Шарентонском мосту. Панург попросил у него милостыни на арабском, итальянском, английском, баскском, нижнебретонском, староголландском, испанском, датском, еврейском, греческом, латинском и нижнегерманском языках, и только потом — на французском. Это можно расценить как глупую выходку одного из тех умников, которые любят все усложнять. Нет, это просто милая шутка Рабле, без всякой задней мысли. Следует признать, что он не свел здесь концов с концами: любознательный и образованный Пантагрюэль не понимает у него Панурговой латыни, кстати оказать, вполне приличной. Но Рабле непременно надо было заставить Панурга изъясниться на всех существующих и несуществующих языках, прежде чем перевести его на родной, которым Панург владел превосходно, ибо вырос он в зеленом саду Франции. То есть — в Турени!
Приемы Панурга не оттолкнули Пантагрюэля, — напротив: проникшись внезапной симпатией к незнакомцу, он несколько поспешно предложил ему:
— Честное слово, если вы ничего не имеете против, я не отпущу вас от себя ни на шаг, и отныне мы с вами составим такую же неразлучную пару, как Эней и Ахат[539].
Однажды Пантагрюэль, который, к счастью, был теперь уже не так велик, чтобы не пройти в любую дверь (мы знаем, что Рабле произвольно удлиняет и укорачивает его), объявил, что готов вступить в спор со всяким, кто пожелает. Этот род вызова на поединок был принят среди ученых. Пико де ла Мирандола[540] двадцати трех лет от роду диспутировал de omni re scibili[541]. Столь же юный и не менее образованный Пантагрюэль вывесил девять тысяч семьсот шестьдесят четыре тезиса, которые он намеревался защищать. И в течение полутора месяцев он с четырех часов утра и до шести вечера вел в Сорбонне ежедневные диспуты и тем приобрел широкую известность. В то время в парламенте разбиралось до того трудное и темное дело, что никто в нем ничего не мог понять. Судьи, окончательно сбитые с толку, решили обратиться за советом к ученому сорбоннисту.
— Позовите сюда тяжущихся, — сказал Пантагрюэль.
Когда они явились, арбитр предоставил слово истцу, и тот начал следующим образом:
— Милостивый государь! Что одна из моих служанок отправилась на рынок продавать яйца — это сущая правда…
— Наденьте шляпу, — сказал Пантагрюэль.
— Покорно благодарю! — сказал истец. Затем он продолжал:
— Так вот, она должна была пройти расстояние между тропиками до зенита в шесть серебряных монет и несколько медяков, поелику Рифейские горы обнаружили в текущем году полнейшее бесплодие и не дали ни одного фальшивого камня, и т. д. и т. д.
Уже по этому небольшому отрывку можно судить о запутанности дела.
Истец говорил еще долго, но так и не пролил света.
Ответчик проявил большую запальчивость, но дело от этого ясней не стало.
— Должен ли я терпеть, — с негодованием воскликнул он, — чтобы в то время, когда я спокойно ем суп, не замышляя и не говоря ничего худого, в мой дом являлись морочить и забивать мне голову всякими танцами-плясами, да еще приговаривали:
Кто суп кларетом запивает,Тот слеп и глух, как труп, бывает.[542]
Это было действительно сложное дело. Пантагрюэль, невзирая на те трудности, какие оно представляло, разрешил его своей властью и вынес следующий достопамятный приговор:
— Имея в виду, приняв в соображение и всесторонне рассмотрев возникшее между двумя присутствующими здесь сеньорами несогласие, суд постановляет: учитывая мелкую дрожь летучей мыши, храбро отклонившейся от летнего солнцестояния, дабы поухаживать за небылицами, и т. д.
Приговор был столь же неясен, как и само дело. Потому-то, конечно, он и показался справедливым обеим сторонам, потому-то они и сочли себя вполне удовлетворенными. Пантагрюэль же благодаря этому стяжал себе заслуженную славу новоявленного Соломона. Но обратимся к Панургу.
Когда Пантагрюэль повстречал его на Шарентонском мосту, он возвращался из Турции, где неверные посадили его на вертел, предварительно нашпиговав салом, как кролика. По крайней мере так он уверял. Еще он клялся, что своим чудесным избавлением он обязан скорому помощнику и великому заступнику — святому Лаврентию, хотя, как полагается, он и сам немало способствовал совершению чуда своей собственной ловкостью. Он схватил зубами головешку и поджег дом того паши, который его поджаривал и который теперь, почуяв гибель, стал призывать к себе на помощь всех чертей и между прочим — Грильгота, Астарота, Раппала и Грибуйля. Сидевшего на вертеле Панурга объял великий страх: ведь он был нашпигован салом, а черти рады схватить любого, от кого пахнет салом, — особенно если дело происходит в пятницу или сорокадневным постом, — кроме успевших получить отпущение. Панург воспроизводит еще целый ряд сцен из турецкой жизни. XVI век был менее учтив, чем XVII. У Рабле турецкие сцены отдают более грубым балаганом, чем у Мольера[543]. В наши дни, когда в Константинополе заседает парламент, все эти турки из старой комедии перекочевали в музей вымысла. И каким холодом веет от этого застекленного и снабженного ярлычком вымысла!
Панург был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, не высокий, не низенький, с крючковатым, напоминавшим ручку от бритвы носом, в высшей степени обходительный, впрочем подверженный одной болезни, о которой в те времена говорили так: «Безденежье — недуг невыносимый». Со всем тем он знал шестьдесят три способа добывания денег, из которых самым честным и самым обычным являлась незаметная кража, и был он озорник, шулер, кутила, гуляка и жулик, каких и в Париже немного.
А в сущности чудеснейший из смертных. Словом, человек как человек.
Вечно он строил каверзы полицейским и ночному дозору. Если он видел в церкви сидящих рядом мужчину и женщину, он их пришивал друг к другу. Однажды он пришил ризу священника к его же сорочке, и тот, после службы, стащил с себя и то и другое, к великому смущению присутствующих. В то время в церквах имели обыкновение ставить хорошо известные любителям древности большие медные блюда с вычеканенным на них орнаментом, с изображениями Адама и Евы или ханаанского винограда. Правоверные католики, при папе Льве X покупавшие индульгенции (известно, что Рим продавал их тогда в большом количестве), клали туда свою лепту. Если у Панурга с деньгами обстояло плохо, он покупал индульгенции. Это была для него сплошная выгода, ибо на блюдо он клал мелкую монету, а сдачи брал крупную.
— Вы обрекаете себя на вечные муки, как змей-искуситель, — говорил ему Рабле (в этом эпизоде с индульгенциями выступает сам автор). — Вы — вор и святотатец.
Но Панург, ссылаясь на божественные слова: «Сторицей воздастся вам», напротив, хвастал тем, что поступает по евангельскому завету. Честь изобретения этого хитроумного способа принадлежит, однако, не ему, ибо в одном из поучений Эразма мы читаем: «Есть люди, столь преданные Приснодеве, что, делая вид, будто кладут лепту, на самом деле они ловко тащат то, что положил другой».
Как и Пантагрюэль, Панург принял участие в сор-боннских диспутах. Диспутировал он с одним английским ученым; спор их отличался от обычных споров тем, что велся молча, знаками. Панург разбил своего противника. Эта победа создала ему имя в Париже; ему открыто воздавали хвалу; он стал желанным гостем в обществе; успех вскружил ему голову, и он влюбился в одну знатную даму. Явившись к ней в дом, он обратился к ней с такими словами, которые я, право, не могу здесь привести. К счастью, в этом нет необходимости; достаточно вам сказать, что любовные речи Панурга сжаты и энергичны, что в них он прямо идет к намеченной цели. Даму возмутила подобная неделикатность.
— Наглец! — воскликнула она. — Как вы смеете обращаться ко мне с подобными предложениями? Да знаете ли вы, с кем разговариваете? Убирайтесь вон! Чтоб духу вашего здесь не было!
Панург не унимался, тогда дама сказала, что позовет слуг и велит избить его до полусмерти.
