Трудяга, Аналитик и Зануда больше ничего не значили для нее. С теми тривиальными качествами, которые они олицетворяли, она теперь была в состоянии справиться сама. Главное в процессе созревания было или оставить, или принять свои банальные стороны.
Этому должна научиться даже собака.
Домой, подумала она. Мне надо домой.
Нигде
Ульрика Вендин не знала, сколько времени пролежала, крепко связанная, в сухой жаркой комнате. Из-за темноты чувство времени выключилось почти сразу, к тому же раны заживали тяжело, и ей казалось, что большую часть времени она спит.
Звуки, которые она слышала раньше и приняла за шум лифта, утихли. Тишина теперь была такой же плотной, как темнота.
Или нет?
Довольно скоро Ульрике начало мерещиться разное. Что она слышит голоса. Что где-то льется вода, чистое журчание. Но Ульрика подозревала, что этот звук – у нее в голове.
Иногда она приходила в себя, потому что больше не чувствовала своего тела. Из-за отсутствия зрительных впечатлений ей казалось, что она плавает в вакууме и парит, невесомая, ничего не ощущая, в абсолютной темноте и тишине.
Она понимала, что должна как можно скорее освободить руки, скрученные скотчем за спиной, иначе они перестанут действовать. С огромным трудом ей удавалось иногда приподняться, чтобы пошевелить ими, и тогда чувствительность возвращалась. Но перерывы между этими сеансами становились все дольше, к тому же ее движения ограничивали металлические прутья, протянувшиеся в нескольких сантиметрах над ее грудью и коленями.
Ульрика снова выгнула шею и посмотрела вверх. Полоска света была там же, только, кажется, немного побледнела.
Может, все, что здесь, внутри, наконец сольется и станет одинаково серым?
Трубы и паровой котел иногда казались плоскими, словно были нарисованы на стене.
К тому же здесь не было никаких движущихся предметов, что тоже беспокоило Ульрику.
Неужели все на самом деле оптический обман? Неужели она видит картинки, порожденные ее собственным мозгом?
Ульрика дернула головой, словно чтобы освободиться от этих мыслей. Есть вещи пострашнее. Например, жажда. Жажда хуже голода, который то появляется, то исчезает.
От жажды постоянно жгло в глотке, обезвоживание ускорялось стоявшей в помещении жарой и слезами Ульрики.
Единственным способом усилить слюноотделение было провести языком по скотчу, которым был заклеен ее рот. Ульрике делалось дурно от едкого вкуса клея, но через равные промежутки времени она облизывала губы изнутри, вдоль скотча, который немного отошел на углах рта и на верхней губе.
Если бы слюны стало достаточно, он бы вообще отклеился.
Хуже всего будет, если ее начнет рвать – тогда она задохнется. Так что надо быть осторожнее и не проглотить слишком много клея.
И хотя Ульрика страдала от обезвоживания, именно теперь она чувствовала позыв опорожнить мочевой пузырь.
Получилось не очень хорошо. Тело не послушалось, и как Ульрика ни тужилась, не вышло ни единой капли. Люди не мочатся лежа, подумала она. Ее мышцы это знают и потому не слушаются. Только когда она сдалась и расслабилась, у нее получилось. По низу живота и по бедрам растеклось теплое. Горячее, покалывающее ощущение.
Скоро она ощутила сладковатый запах. Ульрика не знала, реальность это или ее воображение, но ей показалось, что ее моча немного увлажнила воздух, и девушка несколько раз глубоко вдохнула через нос.
Если правду говорят, что пить мочу полезно, то, может, и ей малое количество не повредит?
Но что будет, когда она не сможет производить жидкости? Все, что у нее есть, кроме клея, происходит из нее самой. Необходимо избавиться от скотча – и от того, что на губах, и от того, что стягивает ей руки. Ульрика знала, что без еды человек может продержаться довольно долго. По ее опыту – несколько месяцев. Но как долго человек проживет без воды?
Неделю? Две недели?
Шансы выжить увеличиваются, если шевелиться как можно меньше, лежать неподвижно и не сжигать столько жидкости.
Свести к минимуму физическое напряжение.
Забыть о слезах.
Ульрика Вендин сухими глазами смотрела на оттенки серо-черного. Язык прилип к небу. Она снова провалилась в забытье.
Во сне она свободно парила в пространстве, глядя вниз на саму себя.
Она лежала на спине в деревянном ящике со вставленными в него наискось двумя блестящими металлическими прутьями, и вокруг было черно – только позади верхнего торца ящика виднелась полоска белого света.
Ульрика подумала, что свет – это Млечный Путь и что, говорят, в галактике звезд так же много, как клеток в человеческом мозге. В отдалении ей послышался какой-то хруст, и она поняла, что это взорвался ледяной шар в центре галактики.
Паром “Синдирелла”
То, что человек называет своим веком, оказывается, пролетает в одно мгновение, думала Мадлен, стоя перед зеркалом в тесной ванной каюты. Жизнь – это почти незаметный зевок, и когда она подходит к концу, ты едва успеваешь сообразить, что она когда-то началась.
Судно накренилось, Мадлен ухватилась за дверной косяк, еще раз поправила волосы, вышла из ванной и села на койку. На столе возле стакана со льдом стояла открытая бутылка шампанского, и Мадлен налила еще в стаканчик для чистки зубов.
И вот стоишь так с дурацкой улыбкой на устах и перечитываешь свой тайный дневник: сны, былые надежды, думала Мадлен, поднося стаканчик ко рту и отпивая сухого вина. Пузырьки защекотали нёбо. Вино пахло спелыми фруктами, с вкраплениями минеральной воды, трав и обжаренного кофе.
А во внутреннем дневнике – страницы, на которых ничего нет, пустые по большей части. Дни прошли, не оставив после себя ничего, что стоило бы запомнить. Эоны существования, которое оказалось лишь ожиданием. Да, она ждала так долго, что время и ожидание слились воедино.
Но есть и другие дни. Страшные дни, сформировавшие ее нынешнюю. События, которые, подобно капле черной туши на влажной бумаге, растеклись и окрасили серым весь лист.
Отрочество и юность в Дании – как красные трусы в стиральной машине, под завязку заполненной постельным бельем.
Мадлен надела наушники и подключила их к телефону, куда закачала кое-какую музыку. Легла на кровать и стала слушать.
Joy Division. Сначала ударные, звук полый, как от пустых кастрюль, потом – пульсирующий бас, простая петля и, наконец, монотонный голос Иэна Кёртиса.
Неравномерная качка и крены судна успокаивали ее, пьяные, шумно возившиеся под дверью каюты, своей непредсказуемостью давали ощущение спокойствия. Не неожиданное пугало ее. Именно надежность заставляла Мадлен чувствовать себя неуверенно.
Дождь хлестал в окно каюты, и словно для нее одной Иэн Кёртис напряженно пел:
Confusion in her eyes that says it all. She’s lost control[124].
Она, как и Кёртис, пресытилась жизнью, но действовать она будет совершенно иначе.
And she’s clinging to the nearest passerby, she’s lost control[125].
Кёртис, страдавший эпилепсией, повесился в двадцать четыре года. Но самоубийство не для нее. Самоубийство будет означать проигрыш, она словно позволит им взять над собой верх.
And she gave away the secrets of her past, and said I’ve lost control again[126].
Перед тем как покончить с собой, Кёртис смотрел фильм Вернера Херцога “Строшек”, и Мадлен подумала, что делала то же самое. Последним в его жизни саундтреком стал The Idiot[127]. В ушах Мадлен все ее долгое путешествие из Южной Африки в Швецию угрюмо звучал тот же диск.
And a voice that told her when and where to act, she said I’ve lost control again[128].
Закрыв глаза, Мадлен слушала музыку и думала, почему она здесь.
Женщина, когда-то называвшая себя ее матерью, часто напоминала, чтобы Мадлен обращалась к ней по имени, дабы подчеркнуть, что она не настоящая мать девочки. В остальном тот факт, что Мадлен – приемная дочь, никоим образом не следовало демонстрировать. Нелогично и унизительно.
Но не поэтому она должна умереть.
Когда человек молча смотрит, как взрослые мужчины насилуют маленькую девочку, человек очень быстро осушает доставшуюся ему на долю чашу божьей милости. Если человек находит удовольствие в том, чтобы вместе с другими смотреть, как голые, накачанные наркотиками мальчишки дерутся в свином загоне, и его не волнует, если кто-нибудь из мальчиков умрет, – то божье милосердие утекает с головокружительной быстротой. Все причастные поймут это так или иначе, думала Мадлен – и видела перед собой мертвецов. Вызывала в памяти запах их страха. Воспоминание, прозрачное, как чистейшая горная вода, – и в то же время грязнее испражнений.
Ярость поднялась в ней, и Мадлен крепко потерла виски. Она знала, что она – безумица, равняющая себя с Немезидой, богиней мщения, но этот образ себя она лелеяла всю жизнь. Девочка, которая в один прекрасный день явится в школу с ручным львом. Кто-то, кого люди боятся и уважают.
