Древняя перечница
— Я называю себя маринадом мудрости, погруженным в крепкий рассол цинизма долгой жизни.
— Когда ты так улыбаешься, мне сдается, что ты до сих пор можешь иметь женщин, — смеется Чиб.
— Нет, мой мальчик. Мой шомпол сломался тридцать лет назад. И я благодарен господу за это, ибо он лишил меня соблазна форникации, если забыть об онанизме. Однако мне оставлена вся прочая энергия, припасенная для других грехов, более тяжких.
Помимо греха сексуального влечения, включающего, как ни парадоксально, грех сексуальной невоздержанности, у меня есть и другие причины не просить помощи черной магии, чтобы снова сделаться накрахмаленным. Я слишком стар, чтобы молоденьких девушек влекло ко мне что-нибудь кроме денег. А я слишком поэт, слишком ценю красоту, чтобы бросаться на сморщенные пузыри моего поколения.
Теперь ты видишь, сынок: в колоколе моих сексуальных-возможностей из стороны в сторону мотается язык. Динь-дон, динь-дон. Очень часто дон, но совсем редко динь. — Дедушка громко смеется: львиный рык, спугнувший стаю голубей. — Я всего лишь осколок старины, грезящий о давно умершей любви. Я создан не для того, чтобы прятаться, а для того, чтобы быть на виду. Чувство справедливости заставляет меня признавать ошибки прошлого. Я странный корявый старик, запертый, словно Мерлин, в древесном стволе. Самолксис, тракийский бог-медведь, замурованный в своей пещере. Последний из Семи Спящих.
Дедушка подходит к тонкой пластиковой трубе, выступающей из потолка, и разводит в стороны прижатые к ней рукоятки.
— Эксипитер кружит над нашим домом. Он учуял падаль в Беверли-хиллз, уровень 14. Могло ли случиться, что Винэгейн[8] Виннеган не умер? Дядюшка Сэм — словно диплодок, которого пнули в зад. Понадобилось двадцать пять лет, чтобы это дошло до его мозгов.
Слезы навертываются на глаза Чиба. Он говорит:
— О господи, — говорит он. — Дедушка, я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
— Что может случиться со стодвадцатилетним стариком? Разве что умом тронется или впадет в детство.
— Положение серьезное, — говорит Чиб, — а ты опять мелешь всякую чепуху.
— Называй меня идомолом[9], — говорит дедушка. — Хлеб из этой муки выпекается в странной печи моего эго — полупропекается, если тебе это больше понравится.
Чиб улыбается сквозь слезы и говорит:
— В школе меня учили, что каламбуры — это дешевка и вульгарщина.
— То, что было хорошо для Гомера, Аристофана, Рабле и Шекспира, хорошо и для меня. Кстати о дешевке и вульгарщине. Я прошлым вечером встретил в зале твою мать, когда игроки в покер еще не успели собраться. Я только что покинул кухню, прихватив с собой бутылку. Она чуть не грохнулась в обморок. Но она быстро оправилась и притворилась, будто не замечает меня. Может, поначалу она подумала, что увидела привидение. Однако я сомневаюсь — она бы раззвонила об этом по всему городу.
— Она могла рассказать своему доктору, — говорит Чиб. — Она видела тебя несколько недель назад, помнишь? Она могла упомянуть об этом, когда рассказывала о своих так называемых головокружениях и галлюцинациях.
— И старый костоправ, знающий семейную историю, вызвал ФБР? Вполне может быть.
Чиб смотрит в перископ. Он поворачивает его и вертит рукоятки, заставляя циклопа снаружи подниматься и опускаться. Эксипитер слоняется вокруг сооружения из семи яиц, каждое из которых находится на конце широкого, высокого, изогнутого подобия ветви — перехода, отходящего от главного пьедестала. Эксипитер поднимается по ступенькам ветви к дверям миссис Эпплбаум. Дверь открывается.
— Только он, должно быть, удерживает ее от форникации, — говорит Чиб. — И ей, должно быть, одиноко; она не разговаривает с ним по фидо. Господи, да ведь она еще жирнее Мамы!
— Почему бы и нет? — говорит дедушка. — Мистер и миссис Средний Житель весь день сидят на своих задницах, пьют, жрут и смотрят фидо; мозги тем временем превращаются в мякину, а тела — в студень. Цезарь наших дней, окруженный жирными друзьями, мог бы не беспокоиться за свою жизнь.[10] Ты тоже ел, Брут?
Дедушкин комментарий, впрочем, не относится к миссис Эпплбаум. У нее дырка в голове, а люди, прибегающие к форникации, редко толстеют. Они сидят или лежат целый день и часть ночи; игла, погруженная в головной мозг, посылает серию быстрых электрических импульсов в область форникса. Неизъяснимое наслаждение растекается по телу с каждым импульсом, удовольствие, которое нельзя даже сравнить с удовольствием от пищи, выпивки или полового акта.
Это нелегально, но правительство не беспокоит такого человека, если только он не нужен для чего-нибудь другого, ведь форники редко имеют детей. Двадцать процентов жителей Лос-Анджелеса сверлят в головах дырки и втыкают туда крошечные стерженьки, заменяющие иголки. Пять процентов прибегают к форникации регулярно. У них изможденный вид, они редко едят, их раздувшиеся мочевые пузыри насыщают кровь ядом.
Чиб говорит:
— Братишка и сестренка, должно быть, видят тебя время от времени, когда ты выбираешься на мессу. Не могли они?..
— Они тоже думают, что я дух. В наш-то век! Хотя, может, это добрый знак, что они не верят ни во что, кроме привидений.
— Лучше бы тебе не ходить в церковь.
— Ты и Церковь — вот и все, что меня поддерживает. Грустным был тот день, когда ты сказал, что не можешь верить. Ты был бы хорошим священником — со своими ошибками, конечно, — и я мог бы тогда слушать мессу и исповедываться прямо в этой комнате.
Чиб ничего не отвечает. Он ходит на проповеди и смотрит службы лишь для дедушкиного удовольствия. Церковь была яйцеобразной морской раковиной, которая, если ее приложить к уху, доносила отдаленный рев бога, больше похожий на шум отлива.
«Есть вселенные, молящие о богах, хотя он ходит рядом и ищет работу.»
(Из дедушкиных рукописей.)
Дедушка забирает перископ себе. Он смеется.
— «Бюро сокрытых доходов»! Я думал, что его расформировали! Кто, черт возьми, имеет сейчас такой большой доход, чтобы о нем стоило говорить? Ты не думаешь, что оно существует исключительно ради меня? А что, очень может быть.
Он подзывает Чиба к перископу, махнув рукой в сторону центра Беверли-хиллз. Чибу видно узкое пространство между семью яйцевидными конструкциями на пьедесталах-ветвях. Ему виден кусок центральной площади, гигантские овоиды городского зала, федеральное бюро, Народный центр, часть массивной спирали, на которой размещаются дома уважаемых граждан, и дору (это от Пандоры), где они приобретают на пурпурненькие все, что им нужно. А те, кто имеет сверхдоходы, — и то, без чего можно бы и обойтись. Еще виден берег большого искусственного озера; вдоль него плывут лодки и каноэ, люди удят рыбу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
