страдании, когда думаю об этом, _в_с_е_м. Но… прошлое твое… — Бог с ним. Я преодолеваю _в_с_е. Ты — для меня — нетленна. Хочу так верить. Ты боролась, вижу. Ты — страдалица, моя бедная Оля. Для скольких — _с_н_е_д_ь! И — только. Душу твою… _к_т_о_ _в_и_д_е_л?! кто — щадил? наполнял? чутко всматривался в ее красоту?! Ведь только во вдохновенной любви — земная любовь освящена, вознесена, укрыта, поглощена… — и дает плодоношение — святое почти. Тогда ничего не стыдно, тогда все — _п_р_а_в_д_а_ и благословение! Тогда — брак. Тогда — свет, святое счастье. О, как бы хотелось мне с тобой пожить — зимой даже — в чудесной обители! — под Москвой — Саввы Звенигородского монастырь562! Леса. Снега. Звезды. Жаркая-жаркая светлица, пол белый, еловый. Прогулки на лыжах. Всенощная, рука в руку. Молитва, жаркая, в любви. Чувствованье друг друга. Теплая светлица, ужин, чудесный… отлично готовили осетрину по-американски, московскую солянку, блины… Помню, как мы с Олей и Сережечкой, в 12 году, и кто-то еще… — провели так дня три. Днем — на лыжах, ходили за 4–5 верст в Дюдьково, — где действие моей повести «Росстани». Там я, 12-летний, впервые влюбился, до сладкой муки, в Таню-девочку… — вот ей-то я сунул «вишни» когда собирали землянику — «История любовная». С тобой бы мы ско-лько пережили бы чудесного, моя Ольгуля! Как бы жарко любились! И слушали бы впросонках перезвон часов. И я — ночью — ты чуть дремала бы, усталая… — смочил бы жаркие твои губки абрикотином, сладким апельсином… и нежно целовал бы свою леснушку-лыжницу! А кругом — бор, мороз, в нем звезды лучистые, и — просыпались бы от солнца — о, яркого какого, со снегирями на голубом снегу! — и — просфоры горячие, с теплым кагором… — обедня, _с_в_е_т_л_а_я_ такая, — и жажда жизни, любви, еще любви, еще, еще, еще… — щечки твои в морозе рдеют, глаза чудесно ярки, полны счастья, неги, нежки… — и верст на 20 на тройке, с бубенцами, — лыжи сзади, стояком, — морозной пылью веет, вот и станция «Голицыно», купе, Москва… к Эйнем — коробку шоколада с ликерами, и — дома, теплый воздух, цветы, оставленная рукопись… — успею! — и ты, в качалке, мягкая вся, теплая, желанная, — всегда желанная! — и… наполненная _н_о_в_ы_м, свежим, бодрая такая… — завтра будешь набрасывать «зимний монастырь», сугробы, тропку с лыжными следками, сосны на обрыве, над «Русской Швейцарией» — так звали место там, — о, красота какая! И… — сама не чуешь, а под сердцем «снежное дитя» — святое _ч_у_д_о! Ах, воображенье! Зачем я _э_т_о_ _в_с_е? Завтра? Вернисаж, лежит билет, выставка картин… новая драма в Малом, «Град-Китеж» в Большом, ужин в «Праге», рябчики, волован с омарами, навага… помнишь ли навагу? — и столько планов в сердце, в голове… — к столу, к столу… и «новое рожденье», роится что-то, еще совсем неясное, но… тянет… «Ольга, не приставай… пиши свою картинку, я — свое». «Нет, Оля… приставай, всегда… ну, сядь сюда, ко мне… Олёк мой, киска… дай же губки! О, милые фиалки… вся ты — душистая, вся теплая… такая… киска! Ну, сядь ближе, ну, теснее… ближе, ближе… К черту телефон, совсем не время… пускай трещит…» — в тебе, в тебе весь, все забыто, плывет, уносит… Как я раздразнил себя, как _в_и_ж_у… Господи, а время все уносит… и события хромают. Ну, пусть мечты… но сладко жить в мечтах, они так ярки, до… изнеможенья. Помнишь Пушкина: «Мороз и солнце; День чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный… — Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры, Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись!»563
Ни у кого не была «первой»? Как так? Ты для меня — _п_е_р_в_а_я, _т_а_к_а_я! Что о завещании? напиши. Почему мне — «плохо» —? Без тебя — да, плохо. Почему странное действие селюкрина? Он дает тебе кровь, витаминит тебя, дает силу, аппетит, питает нервы. Это — твое спасенье. Да, папочка твой Ей служил. Иначе не могло быть: он же большое сердце! Не бойся, пиши «словом»: можешь. И — рисуй. Но не проводи часы в «трепетаньях», это же мучительно, бесплодно. Заполняй все свое время, душу. _Ж_и_в_и_ хоть этим, только _ж_и_в_и. Да, я хочу увидеть «живую» Олю, и не только увидеть, а и… _л_ю_б_и_т_ь_ ее, свою женку. Да, чудесно: ты должна быть Оля Шмелева! Ты — уже есть она, для меня. Азалию поцеловал, духи вдыхаю, «каплю» слизнул, за твое здоровье. Хотел бы тебя выпить. И быть пьяным тобой. От тебя можно опьянеть, _з_н_а_ю. Теперь вот — пьян тобой. Ты чудесно дала встречу Нового года. У сердца держала? Но я другой тут, фото никуда, я — сильнее взглядом и лицом, тут — мягко-слабо, никуда. Да, я в натуре — старей, конечно, рубцы жизни, но я — глубже, а не «манная каша», не «известный скрипач», как можно судить по большой фото, если б ты ее имела! Там, правда, глаза… на малой — нет глаз, все стертое, слабое. И все же страшусь, что ты — у, какой! — скажешь разочарованно. Если б десяток лет скостить! _В_с_е_ бы я вернул! Да, 16 и 19 — был в волнении. О «девушке с цветами» ты ничего не писала, только «спасибо за ромашки». Думал — расстроилась, — о «далях»-то! Напиши об образе. Какой образ предносился тебе, 10-летке Оле, в церкви? — давно прошу дать! О. А. скончалась от грудной жабы. Не хотела лечиться. Лечил и Серов, он-то и определил, в 33-м г., но, мягкий, не настаивал, _м_н_е_ _н_е_ сказал, что «жаба»: только — расширение аорты. Не велел работать, а она убивала себя, мучилась о Сереже, не хотела жить. За 2 недели подлец доктор — Аитов564, перед нашей предположительной поездкой за границу565, сказал: «ни-чего… снимок ничего не дает мне, у вас сердце молодой женщины!» Не прописали даже «тринитрин»! У ней всегда последние 3 года ломило грудь. 21-го июня — приступ. Стихло к ночи. Утром 22 — снова, я метался. Мне больно писать. В 1 ч. 20 мин. — конец. Ее негодяй доктор (Чекунов) убил. 3 последовательных впрыскивания «понтапона», а она «доверова порошка» еще молодой не выносила. Она уснула! Я тебе все писал, — не получила разве? Сняли с нее фото, — как спит. И как прекрасна! Я _в_с_е_ писал!! Ты забыла? Как в гробу лежала, как я читал над ней, как украсил ее головку белыми лилиями! — Царица!
Пылкость — от отца. У него она проявлялась в делах и — кажется в любви… — серенькие связи были, не поэтические, думаю. Любил красивую
