с пренебрежением к танкам. Артиллеристы с напряженным вниманием следили за каждым его жестом.
Между тем Дериглазов с десятком добровольцев уже двинулся навстречу танкам. Кто-то, не выдержав, швырнул связку гранат, она взорвалась, не долетев. С танка саданула струя пулеметного огня.
— Не смей без команды! — заорал Дериглазов. — Подпускай на короткий вздох!
И вот, пробивая железный грохот, раздалась его команда:
— По танку гранатами разом!
Танк, скрежеща гусеницами, надвигался на добровольцев. Все видели, как шевелятся пулеметы в боковых полубашнях, поворачивается передняя башня с'орудием, дружно и ровно идут за танками врангелевцы.
Степь задрожала от грузного топота: из оврага выплеснулась конная лава и под оглушительные, сливающиеся в сплошной рев крики начала, как было задумано, отсекать пехоту белых от танков. Впереди всех скакал Турчин, крутя над головой шашку, поднимаясь на стременах и как бы вырастая над лукой седла.
Танк неуязвимо прошел сквозь взрывы гранат, сквозь ряды добровольцев, смял проволочные заграждения, словно паутину. Неуязвимость танка Дериглазов принял как оскорбление. На-
метанным глазом он определил мертвую зону, которую образует вокруг танка устройство его башен, и, проскочив ее, теперь шел возле самой машины, не опасаясь пулеметов. Вскидывая бритую, заляпанную грязью голову, он кричал:
Сволочь! Гадюка! Открой дверку, я тебе бомбу суну! — и стучал кулаком по броне.
Он видел, как пулеметные стволы опускаются вниз до крайнего предела, как отваливаются от гусениц ошметки грязи, как дрожит стальное тело машины. Он знал, что на него смотрят все красноармейцы, и понимал, что в единоборстве с танком'он должен сделать все возможное и невозможное. Все, что'делал в эти секунды он, Дериглазов,— и то, как он шел* возле самого танка, это приобрело-значение и оказывало уже психологическое воздействие на бойцов. Они сами увидели, что стальная машина не так уж страшна, и мужество уже рождалось у них в сердцах, и восхищение за своего комбрига.
Танк вдруг повернул и пошел на батарею. Азин отступил на шаг.
■— На прицел эту таньку, мать ее в душу!
Командир батареи подбежал к первому орудию, отодвинул плечом наводчика, сам навел прицел.
Азин отшвырнул дымящуюся папиросу, словно говоря этим размашистым жестом: «Пора обломать рога зверю».
— Батарея, огонь!
— Первое! — отозвался наводчик.
Орудие, проблестев огненной струей выстрела, отскочило назад, накатилось вновь.
— Батарея, огонь! ,
— Второе!
— Батарея, огонь!..
Черные клубы дыма опутали передний танк. Заскрежетав гусеницами, машина остановилась, и тогда на ней скрестился огонь трех батарей...
Первое сражение с танками белых закончилось победой азинцев, но дорого обошлась им эта победа.
В то осеннее утро в степи в жестокой сече полегли почти все кавалеристы — младшие и средние командиры. Погибли Турчин и Дериглазов, а раненого, потерявшего сознание Азина вынесли с поля боя.
22
— «Красный шар с бешеной скоростью ударился о шар белый и в силу закона физики откатился назад. Обратное его движение будет безостановочным до самой Москвы»,— прочитал Тухачевский.
— Шар красный, шар белый, закон физики — и никакой
тебе классовой борьбы. Прочтите что-нибудь поновее,— усмехнулся Л'апин.
— Ничего нового нет. Впрочем, соврал. Трепещите, Альберт, колчаковская газета предупреждает вашего брата: «Латышей в плен не берем. Расстреливаем их на месте».
— Чей орган эта газетка? Монархистов? Кадетов? — спросил Павлов.
— «Орган деликатной критики и смеха сквозь слезы»,—• прочел Тухачевский. — Милейшие критики у Колчака! Где ты ее взял, Грызлов?
—' У пленного прапорщика отобрал.. Прапорщик весельчаком оказался, целый час анекдоты про Колчака выдавал.
— Люблю анекдоты. Хоть один запомнил? — оживился Павлов.
— Фельдфебель спрашивает у солдата: «Зачем верховный правитель опять на фронт поехал?» — «А штоб сдать новый город краснюкам».
Все рассмеялись, командарм вытер платком губы, откинулся на стенку салон-вагона. Еще ранним утром он прибыл в штаб Двадцать седьмой дивизии, находившейся на западном берегу Тобола. На другом стояли войска адмирала, только триста сажен мутной воды разделяли красных и белых.
Над Тоболом висело низкое, косматое небо, сеявшее снежную крупу, ветер выкручивал оголенные ветки берез, гнал к берегу волны.
— По сведениям нашей разведки, генерал Дитерихс собирается форсировать Тобол пятнадцатого октября. Он думает начать наступление на дивизию Павлова. Против вас, Александр Васильевич, сосредоточено пять дивизий, две казачьи бригады, батальон морских стрелков,— быстро перечислил Тухачевский. — План Дитерихса хорош своей простотой, но только мы опередим генерала. Мы начнем свое наступление тайно завтра на рассвете. Какие полки у вас будут первыми?
Павлов шумно вздохнул, сцепил на массивном животе руки.
— Карельский полк Путны начнет, но тайна переправы невозможна, товарищ командарм. Ведь белые заметят и наши приготовления и нас самих. — Начдив вынул из планшета аккуратно исписанный лист. — Мой приказ уже зачитан перед каждым взводом, повторю только последние его слова: «Бойцы, лихая конница, славная пехота! Мы прошли тысячи верст от Волги до Тобола, громя врагов революции. Мы почти у цели. Так вперед и — смерть Колчаку!»
За окном салон-вагона послышались громкие голоса: кто-то кого-то поучал развязно, нахально, пользуясь самыми неприличными выражениями.
— Мишка, сукин сын, обезьяна бесштанная, это ты?
— Это я, мать тебя,— отвечал молодой серебряный голос, чересчур правильно произносивший русские слова.
— Ах ты гад на мохнатых лапах! Бросай, стервец, ружье, перебегай ко мне.
Тухачевский поднял створку окна.
— Зайдите ко мне. Оба, сейчас же!
В салон-вагон вошли красивые парни: первый — с глазами василькового цвета, второй — черноглазый южанин.
— Какого полка? — с опасной вежливостью спросил Тухачевский.
— Командир четвертого батальона Карельского полка,— откозырял синеглазый.
— А вы?
— Связной командира Карельского полка Микаэле Годони.
— Вы всегда так разговариваете? —спросил Тухачевский у ‘ батальонного.
— Никак нет! Я его русскому языку с недавней поры учу.
— Ловко научил, слышал. Только кто вам позволил позорить честь командира? Семь суток гауптвахты ему. Идите, комбат!
Батальонный погас лицом и вышел.
— Он храбрый командир,—заступился за батальонного Грызлов.
— Храбрость не нуждается в хамстве. — Командарм повернулся к Годони: — Вы итальянец?
— Сицилийский матрос, синьор.
— Какие бури вас занесли в Россию?
— Одна буря, синьор,— военная.
