мотаю головой, до того противно это его «знаешь».
И вот я уже далеко от цеха, на уроке химии. В руке у меня две пробирки. В одной — «знаю» и «не знаю». Это катализаторы. В другой — запас всех моих слов и понятий. Голова у меня стеклянная, насквозь прозрачная, каждый может подойти и постучать костяшками пальцев, если не верит. Но мне ни до кого нет дела. Осторожно переливаю катализатор во вторую пробирку. Рукой делаю предупредительный знак — посторонитесь, сейчас начнется реакция. «Зачем ты это делаешь?» — спрашивает меня кто-то. «Мне надоело ждать», — поясняю я. Сухой треск, как будто сломали ветку дерева. Не удалось. Понятия возвращаются на свои места. Я слышу смех, и мне хочется от него удрать. Да, с таким тупым скептицизмом смеются во всем изверившиеся старцы. Однако смеются не старцы, смеются мои одногодки. «Зачем же ты ломаешь себе голову?» — спрашивает кто-то из них, и я машинально глажу свои волосы, покрытый испариной лоб… «Так нужно…» — бормочу я, краснея от стыда, оттого что они все это видели.
…Лампочка нестерпимо режет глаза, я поворачиваю голову и чувствую, как по плечам проходит холодная дрожь. Нет, Жорка не видел, где я только что побывал. Оглядываюсь. Мутные сумерки уже исчезли, сквозь стеклянную крышу сочится дневная синева. Крыша стеклянная, высокая, как в готическом храме, только что нет фресок со святыми, а вместо них — переплетения стальных каркасов…
Но вот и конец рабочего дня. Обе часовые стрелки беспомощно повисли, будто усталые человеческие руки. Я кончил чистить станок, когда вернулся Жорка, уже умытый и переодетый. Сейчас он пойдет заводить свою трещотку — мотороллер, стоящий во дворе.
— Всего хорошего, Жорка.
— Всего, — отозвался он, продолжая, однако, стоять, как бы что-то припоминая.
— Счастливого Нового года! — улыбнулся я.
Смущенный, с отвисшей губой, он провел рукой по волосам.
— Я тоже хотел пожелать тебе… того же, ну, счастливого.
— Спасибо.
— В общем, опрокинь за меня чарочку.
— Непременно.
Он помешкал еще, не зная, что бы сказать подходящего, но, не придумав ничего путного, с преувеличенным вниманием стал всматриваться в висевшие в конце цеха часы, затем пожал мне руку и какой-то неестественной походкой направился к выходу. Я подумал, что, пожалуй, каждый, чувствуя за спиной чей-то взгляд, начинает вести себя как-то иначе, будто силится сбросить неприятную ношу, и прибавляет шаг.
Я пошел в умывалку и застал там еще Сильвиса.
— И он омыл свое грешное тело, — шлепнул я его ладонью по мокрому плечу. Тот, в свою очередь, швырнул в меня пригоршню опилок, которыми оттирал руки.
— Откуда эта цитата?
— Не знаю, — ответил я. — Скорее всего бабушкина…
— У тебя есть бабушка?
— Одно только воспоминание.
— Славная у тебя была бабушка, — сказал он. — С юмором.
— Они все такие. Помню, она все твердила мне, что когда вырасту, я должен стать доктором, а я сразу же начинал реветь, потому что хотел быть моряком.
— А теперь довольствуешься ванной?
— По суше тоже можно плавать, — ответил я шуткой на шутку и стал оттирать опилками руки. Опилки — отличное изобретение, беда только, что после такого мытья кожа на руках становится вроде наждачной бумага.
— Как ты собираешься встретить Новый год? — спросил Сильвис.
— Напьюсь. Представляешь, еще ни разу на праздники не напивался. Разве это не свинство?
— Гениальная идея! — сказал он. — А по-моему, ты опять хитришь.
— Ну ладно, — примирительно пробормотал я. — Буду пить одну минеральную.
Вдруг Сильвис заторопился и схватил полотенце.
— На автобус опаздываю! Ну, бывай здоров, счастливо отпраздновать.
Теперь я понял Жорку. Люди, которые все время проводят вместе и привыкли всем делиться, естественно, чувствуют себя неловко, когда, скажем, на праздники они вдруг обособляются от друзей. Быть может, лучше всего в таких случаях попросить, чтобы за тебя выпили. Разумеется, отплатить нужно тем же.
— Выпей за меня чарочку, — крикнул я вдогонку Сильвису.
— Самую большую, — услыхал я вместе с удаляющимся шлепаньем его босых ног по кафельному полу.
Мне снова стало грустно. Плохо уходить последним. В вестибюле навстречу попалась табельщица.
— Хелло, Марите, — сказал я. — Завтра принесу тебе красных тюльпанов.
— Вот ко-о-мик! — пропела она, моргая подкрашенными ресницами. — Взаправду?
— Почему комик? — вскипел я. — Делай людям добро, а они на тебе — ко-омик!..
— Дай-ка лучше сигаретку и не злись, — шепнула она. — Покурю, пока начальство не видит.
Курила она неумело, слюнявя сигарету, другой рукой смахивая с языка и губ приставший табак (наверное, она не умела плеваться); и оттого, что она не умела ни курить, ни плеваться, ее маленькая кругленькая фигурка, закутанная в синий сатиновый халат, ее толстые ножки и копна крашеных, ржавого цвета волос — все это вызвало у меня что-то похожее на жалость, и я твердым голосом произнес:
— Не кури, детка. Он придет. Он должен прийти. Ты ведь красивая.
— Вот комик!
Я безнадежно развел руками и повернул к выходу.
— А тюльпаны? — догнал меня низкий грудной голос.
— Будут и тюльпаны, — вздохнул я.
«И какого черта все мы кривляемся!» — подумал я с досадой, выйдя на улицу.
5
Домой я шел пешком. Снежило, и белая снежная крупка, сбираясь под ветром в длинные узкие полосы, неслась по серому уличному асфальту, вихрилась вслед проносящимся машинам и рассыпалась наконец широким, неровным веером. То был первый снег, из которого еще не скатаешь снежка, но все равно снег. Любуясь этим первым зимним нарядом, я замедлил шаг. Начало зимы. Настоящей зимы.
Раньше этого не было, а теперь будто посветлело от побелевших крыш. Первый снег — это время добрых мыслей и больших ожиданий. Я был в этом уверен и подумал, что точно так же думают и все прохожие на улице. Сам не знаю отчего, но мысль эта застряла у меня в голове, она ложилась на язык, и я повторял ее, как пришедший вдруг на память рефрен старой песни. Я повторял ее, как автомат, быстро, не договаривая до конца, пока не услышал за спиной шаги и чей-то голос: «Мартис? Где тебя носит?».
Обернулся. Я никак не могу привыкнуть к тому жестяному имени, которое придумал для меня мой друг Ромас. Однако имя это поразительно быстро привилось среди моих друзей, и я волей-неволей должен был с ним примириться, хотя мне и казалось, что оно как бы нахлобучивает мне на голову шутовской колпак, из-за которого мне приходится валять дурака и нести всякий вздор.
— Как вижу, ты не торопишься? — пробасил Ромас.
— А я и так поспеваю. Хотя плетусь в караване времени на последнем осле.
Славный парень этот Ромас. Всегда радуется, встречая
